– Из ружья? – Иктос оторопел.
Я подтвердил сказанное кивком. Иктос расстроился:
– Странный ты какой–то. А зря. Тут в округе ни души, ты со скуки сбесишься. – Он растерянно присел на обочину. – Не хочешь выпить, так и скажи. А то – из ружья! Видал я таких! – И опять разулыбался: – У нас на станции бар есть. До станции ходу три мили, прогуляться – одно удовольствие. Мы по субботам там и собираемся. Приходи.
Мое молчание сбивало его с толку:
– Ты что, онемел? С Бауэром, клянусь, было веселее. Что там случилось с беднягой?
– Болезнь, наверное.
Иктос принял мои слова за шутку и обрадовался:
– Болезнь! Это ты хорошо сказал. Дика Гилберта в баре саданули бутылкой. Вот болезнь, да? Раскроили весь череп.
Он отвернулся, что–то там отыскивая, и я мгновенно скользнул по лестнице вниз. Я не собирался с ним болтать, он мне не понравился. Сам по себе он не показался мне опасным, но вокруг таких типов всегда веет непредсказуемостью. На такие вещи у меня нюх. Пусть там посидит один, решил я, ему это пойдет на пользу.
4
Иктос действительно приятельствовал с покойным Бауэром, я это знал, но появление Иктоса меня насторожило.
Я не думал, что бывший грек может на кого–то работать – слишком болтлив, но присмотреться к нему было не лишним.
Бар по субботам.
Я хмыкнул.
Я не собирался оставлять Беллингера наедине с судьбой даже на минуту.
Странный старик.
Он часами сидел один, в компании он не нуждался. Смотрел в небо, что–то обдумывал. Варил кофе. Странно еще, он никогда не подходил к телефону. А при глухонемом Бауэре? Кто–то же должен был это делать.
– Могут позвонить друзья, – заметил я как–то.
– Друзья? – Беллингер недружелюбно хмыкнул. – Что ты имеешь в виду?
– Ну, как… У всех есть друзья… Или там по делу, – попытался я выкрутиться. – Три дня назад звонил журналист… Какая–то газета… Обещали неплохие деньги…
– Деньги? – Беллингер вытянулся в кресле, размял одну ногу, потом другую. – Я сказал тебе, гони всех! Никаких встреч. Если встретимся, то на кладбище.
– Не надо так говорить.
– Заткнись, – Беллингер даже не повысил голоса, но было видно, командовать он умеет. – Если я сказал – на кладбище, значит там и увидимся.
Я кивнул.
Не мое это дело – спорить с тем, кого охраняешь. Тем более, что он не догадывается об этом.
Есть такой анекдот: неврастеник является к доктору. Доктор, естественно, расспрашивает, как жизнь, да что у него за работа? – «Ответственная работа, доктор». – «Давайте конкретнее». – «Сортирую апельсины, доктор». – «Апельсины? Как это?» – «Ну как! Целый день по желобу передо мной катятся апельсины. Целый день я бросаю большие апельсины в одну корзину, средние – в другую, маленькие – в третью». – «Не худшая работа, – говорит доктор. – Наверное, успокаивает». – «Успокаивает? – взрывается неврастеник. – Да вы поймите, доктор! Целый день передо мной катятся апельсины, целый день я хватаю то один, то другой, целый день я вынужден делать выбор, выбор, выбор!»
Ладно.
Я тоже все время стоял перед выбором.
Мне следовало постоянно следить за стеной и садом, заниматься хозяйством, и в то же время не упускать монологов Беллингера.
Говард Фаст, – ни с того, ни с сего сердился вдруг Беллингер. Игра в партии, вход, выход… Он лично ставил не на таких людей…
Каждое слово его бессвязных воспоминаний записывалось людьми Джека Берримена, а я старался ничем не выказать своего интереса. Старик довольно быстро начал относиться и ко мне как к глухонемому. Меня это устраивало. Ничто так не успокаивает человека, как ощущение чужой тупости. Иктоса устраивал Бауэр, Беллингера устраивал я. Ему ведь и в голову не приходило, что благодаря мне где–то далеко от «города Сол» доктор Хэссоп, давний приятель, ежедневно анализирует каждое его слово.
5
Но если кто–то охотился за Беллингером, охотников я пока не видел. Как, впрочем, и настоящих следов.
– Мистер Ламби, – сообщил я Беллингеру, сняв телефонную трубку. – Вы будете говорить с ним?
– В субботу, – ответил Беллингер, и не думая подниматься с кресла.
– Вы будете говорить с мистером Ламби в субботу? – не понял я.
– Вот именно. Но не по телефону, а здесь. Он все знает. Передайте ему – как обычно.
– Как обычно, – сказал я в трубку.
Мистер Ламби все понял, он даже переспрашивать ничего не стал. Похоже, такие беседы были для них не редкость.
Занимаясь своими делами, я не терял возможности присмотреться к Беллингеру.
Откинувшись на спинку кресла, обхватив острые колени тонкими веснушчатыми руками, старик часами всматривался в резную листву дубов, темных, как предгрозовое небо.
Что он там видел? О чем он думал? Чем он занимался целых десять лет, проведенных на вилле «Герб города Сол»?
Конечно, не он один уходил из большой жизни.
Скажем, Грета Гарбо. Великая актриса провела в уединении чуть ли не треть века. «Хочу, чтобы меня оставили в покое», – сказала она однажды и сделала все, чтобы получить покой. Журналисты месяцами ловили ее у собственного дома, но она умела ускользать от них. Наконец, о ней забыли.
Или Сэлинджер, укрывшийся в Вермонте под Виндзором.
Кто знает, чем он там занимается? Дэн–буддизмом? Поэзией? Или вообще ничем не занимается?
В последнее я не верил.
Человек не способен ничем не заниматься. Пусть неявно, даже не замечая этого, но он будет стараться изменить течение событий, разнообразить их. Платон справедливо заметил: человек любит не жизнь, человек любит хорошую жизнь… Невозможно десять лет подряд произрастать как дерево. Если ты, конечно, вменяем. Невозможно десять лет подряд смотреть на облака, слушать цикад, любоваться розами. Рано или поздно тебе понадобятся люди, рано или поздно тебя охватит тоска по действию. С этим ничего нельзя поделать.
Обходя сад, я не раз думал об этом.
Год, еще год, еще… Жизнь уходит… Что примиряло с этим Беллингера? Звон пчел? Само уединение? Небо, распахнутое над головой?
Ладно. Я не хотел в этом копаться.
Меня интересовала конкретная вещь – металлический сейф, установленный в кабинете. Выглядел он неприступно, но я не думал, что не справлюсь с ним. В свое время мы с Джеком прошли хорошее обучение.
Я ждал лишь удобного случая.
Старик ложился поздно, иногда в третьем часу. Он не всегда гасил свет, но это не означало бессонницы – просто он мог спать и при свете, привычка одиноких людей. Я убедился в этом, оставляя стул перед его дверью. Примитивная уловка показывала – если старик уснул, то это наделено.
В отличие от Беллингера, я ложился рано. Меня устраивал крепкий короткий сон, я по опыту знал: самые опасные часы – предрассветные.
Глубокой ночью я просыпался, бесшумно вставал и так же бесшумно спускался в сад.
