жизни не болел. Он никогда не дрожал от холода, даже в сильный мороз. Эти собаки когда-то в любую погоду охраняли стада и возили тележки мясников, а потом одна из них «шагнула» сквозь века, чтобы целый день катать Лекси и Элис на санках по глубоким сугробам. Бу совершил восхождение на гору Вашингтон. Он был непобедим. С ним ничего не могло случиться.
Но я смотрела на Бу, а он – на меня. В его взгляде застыл вопрос… За день до этого он три раза упал, пытаясь пересечь гостиную: ноги не держали его. В среду Бу оставил попытки подняться. Теперь он просто сидел, смотрел на меня, слушал и начинал радостно дышать, услышав мое «какой хороший мальчик». На вопрос: «Хочешь водички?» пес настораживал уши, а его морда озарялась улыбкой.
Бу так похудел, что у него проступил позвоночник, а ноги стали казаться длиннее. Он отказался от еды. Я предлагала ему различный корм, ветчину, снова и снова исследовала содержимое холодильника, но Бу ничего не хотел. Я опять лезла в холодильник: ну должно же хоть что-то там найтись! На этот раз мне попалась упаковка хотдогов. Разорвав пакет, я поспешила к Бу с хот-догом в руке. И он его съел! Я метнулась на кухню за остальными. Медленно, по одному, он съел их все. Мне пришлось его оставить, чтобы сходить в магазин за новыми хот-догами. Но на следующий день и они потеряли для него привлекательность. А потом эта полная достоинства собака утеряла контроль над своим телом. Бу и так-то расстраивали и вынужденная неподвижность, и полная беспомощность. А тут… Я поспешно все убрала, повторяя: «Ничего страшного, все в порядке».
Но что теперь было в порядке для Бу? Ему отказывалось подчиняться тело, но не голова. Он оставался все тем же Бу, его личность и интеллект не пострадали. В его взгляде читалась не жалость к себе (собаки, в отличие от людей, не умеют себя жалеть), а то, что делало его положение еще более трагичным – на его большой умной морде отражалось изумление и обескураженность: «Что со мной происходит?»
За семь лет до этого я вынуждена была принять неизбежное решение в отношении Тимбы. Чудесных исцелений не бывает. Иногда продолжение жизни означает лишь продление страданий. В четверг, на исходе 1996 года, мне стало ясно: все, что можно сделать для Бу, – это облегчить ему уход. Я сняла трубку, позвонила доктору Нортон и попросила ее подготовить все к утру субботы.
Но невозможно было просто отвезти Бу в ветеринарную лечебницу, где врач приблизится к нему, наложит жгут и сделает укол. Да, разрушалось тело Бу, однако оставалась его железная воля. Я знала: Бу окажет сопротивление каждому, кто попытается к нему приблизиться; будет сражаться, как и подобает доминирующему кобелю, каковым он всегда себя ощущал. Нельзя было допустить, чтобы пес видел все происходящее, чувствовал прикосновения чужих людей и при этом сознавал свою беспомощность.
На протяжении шести лет он защищал меня. Теперь пришла моя очередь защитить Бу, спасти его от него самого. Мы договорились с доктором, что Дэвид заедет в клинику и заберет транквилизаторы. Я должна буду дать их псу рано утром в субботу, тогда он не будет сопротивляться, когда его привезут в ветлечебницу и наступит время сделать роковой укол.
И еще один звонок – в крематорий для животных, чтобы забрали тело Бу из клиники, кремировали и позаботились о прахе.
Голос женщины в телефонной трубке казался добрым и успокаивающим; ей не впервые приходилось разговаривать с рыдающими людьми. Несколько раз я прерывала разговор, потому что не могла говорить, но когда наконец нашла в себе силы, она все мне детально объяснила. Когда речь зашла об оплате, о том, что она зависит от веса собаки, который подразделяется на категории, ей опять пришлось ждать, прежде чем я смогла выдавить из себя, что мой некогда 60-килограммовый ротвейлер теперь подходит под категорию «меньше 50 килограммов».
В ту ночь я не могла заснуть, ни на секунду не забывая о лежавших на кухонном столе таблетках. А на следующее утро поднялась в шесть часов. В ветеринарной клинике нас ждали в девять. В семь часов требовалось дать Бу шесть таблеток, которые должны были подействовать через два часа. Но еще не было семи, еще оставалось время. Я взяла чашку с кофе, села на пол в двух шагах от того места, где лежал Бу на своей желтой подушке, и начала с ним разговаривать – да, только разговаривать. Никакой рак не сумел превратить его в собаку, которую можно просто так погладить. Бу остался таким же, каким был, мое прикосновение он и теперь воспринял бы как посягательство на его независимость. Все-таки я три раза погладила его по загривку. И три раза он заворчал в ответ, требуя соблюдения дистанции. Разговаривая с ним, я боялась, как бы он силой своего интеллекта не постиг смысла слез, текущих из моих глаз.
Накануне, ложась спать, Лекси попросила меня разбудить ее «вовремя», до того как нужно будет давать таблетки. Я уже собиралась будить ее, как она сама, очень бледная, вошла в гостиную, постояла минуту и села на пол рядом со мной. Через некоторое время спустился Дэвид. Он примостился на диване с чашкой в руке, но так и не смог выпить свой кофе в атмосфере глубокой печали, воцарившейся в комнате.
В тот момент, когда часом раньше я вошла в комнату, пришло ясное осознание того, что жизнь Бу подошла к концу. Вот в последний раз мы с ним обменялись утренними приветствиями. Сейчас я в последний раз наполню водой его миску и буду смотреть, как он пьет. Я взглянула на Бу. Истекали последние минуты, которые ему оставалось провести в этой комнате и в этом доме – его доме. Уходили последние мгновения, когда он мог видеть и узнавать нас – свою семью. Время приближалось к семи, пора было давать таблетки.
Я отправилась на кухню, открыла пакет и достала два хот-дога. Дрожащими руками взяла нож, проделала по три отверстия и в каждое положила по две таблетки. Этих шести таблеток, по словам доктора, хватило бы, чтобы «свалить лошадь».
Вечером я осторожно объяснила Лекси, что произойдет с Бу, когда транквилизаторы подействуют, что случится в ветеринарной клинике, и как это тяжело. Чтобы пройти через это, сказала я ей, мы должны думать только о Бу. Дочь ответила, что все понимает. Сейчас, вернувшись в комнату, я спросила, готова ли она. Лекси кивнула головой.
Я подошла к Бу и протянула ему хот-дог. Он взял, сделал пару жевательных движений и проглотил. Горло у меня сжалось, я протянула ему второй. Все было кончено.
Я опустилась на пол рядом с Бу. Через некоторое время Лекси попросила: «Погладь его, мама. Ему это нужно».
«Нет, еще рано, – ответила я. – Надо подождать».
Пока я давала собаке начиненные транквилизаторами хот-доги, я не думала о том состоянии странного покоя, в которое впадет Бу, когда таблетки подействуют. Но вот это началось, и сердце сдавило от горя и безысходности. Тело собаки стало расслабляться. Бу начал ускользать. Тело его вытянулось, глаза были открыты, он еще смотрел на меня, но постепенно эти глаза заливала пустота. Какой-то миг… и моей собаки в них больше не стало. Полчаса назад я убеждала его не сопротивляться и принять лекарство. Теперь же мне хотелось кричать: «Вернись, не уходи! Вернись!».
Внимательно следя за выражением глаз Бу, я дотронулась до его спины. Я бы заметила даже малейший признак того, что он осознает происходящее. Но никакой реакции не было, только выражение абсолютного
