Профессор задавал нам вопросы по истории партии, и нам без обдумывания надо было отвечать. Мне он задал вопрос о «профсоюзной дискуссии» 1920 года. При ответе я перепутал взгляды «рабочей оппозиции» с «децистами». Профессор усмехнулся и сказал: «Ничего, обе оппозиции были враждебны линии Ленина. Сущность их понимаете правильно, а тонкости этой борьбы разберете, когда будете поглубже изучать историю ВКП(б)». На этом мой экзамен закончился. Вечером мы все уехали обратно в Ярославль, а на другой день нас снова вызвали в военкомат и объявили, что мы зачислены в кадры РККА на политработу, а с институтом надо рассчитаться и явиться в политотдел дивизии.
В институт я пришел сильно опечаленный таким поворотом в жизни. Пришел на кафедру ботаники и сказал: «До свидания! Меня взяли в армию». Вся учеба, мечты, надежды, связанные с изучением ботаники, рухнули. А ведь меня ждало место в аспирантуре Института ботаники Академии наук! Я тяжело переживал этот крутой поворот в жизни и в тот год начал седеть. Из числа студентов тогда в армию взяли всего несколько человек: вместе со мной в распоряжение политотдела дивизии был отправлен однокурсник с физико-математического факультета. Мы явились в политотдел, и мне дали направление в 18-й отдельный батальон связи. Тогда все отдельные части, кроме стрелковых полков, носили нумерацию дивизии, и по ним можно было определить номер дивизии. В батальон я прибыл вместе с двумя другими мобилизованными в армию коммунистами: инструктором горкома партии Крайновым и Колотушкиным.
Нам выдали новое летнее обмундирование, ремни, сапоги, и комиссар батальона объявил нам наши должности: Крайнов — помполитом в школе младших командиров, а мы с Колотушкиным помполитами рот. Знаки различия определялись занимаемой должностью, поэтому Крайнов надел петлицы с тремя кубиками, а мы с двумя. Части дивизии собирались к выезду в лагеря, но пока еще находились в Ярославле. В военной форме я пришел в институт попрощаться со студентами. Кое-кто завидовал мне, а я не радовался своему новому положению. Никогда я не мечтал стать военным человеком. Моя студенческая жизнь была лучшей порой в моей жизни. Она многое дала мне, и мне было очень жаль тех затрат на мое обучение, что остались не оплаченными моим трудом.
В середине мая дивизия была полностью укомплектована призванными из запаса на летние сборы красноармейцами. В то время служба в армии проводилась по системе летних вызовов на сборы и продолжалась в течение нескольких лет, после чего отслужившие свой срок увольнялись в запас. Сейчас дивизия готовилась к выезду в Гороховецкие лагеря. Вот в этих условиях мне и пришлось начать свою службу в должности помощника командира роты связи по политической части, «помполита», — в практике их называли политруками. В работе мне пришлось трудно: никто не помогал, не учил, как и с чего начинать работу, как изучать личный состав и предупреждать возможные происшествия. Времени на то, чтобы присмотреться к работе других, не было, сразу навалились заботы: изучение личного состава, обеспечение политической подготовки и крепкого политико-морального состояния личного состава, проведение политзанятий, политинформаций, бесед, обучение чтению и письму.
Наш батальон размещался в казармах бывшего кадетского корпуса недалеко от вокзала. Прибывшие на сборы «переменники» (как их называли тогда) после мытья в бане получали красноармейское обмундирование — уже ношеное, но чистое. Комиссар батальона приказал подготовить полные данные о личном составе роты (в ней было почти 200 человек) и одновременно предупредил меня об одном красноармейце, что он обязательно напьется. Роту строем привели в баню в центре города; мы ходили туда, будучи студентами. Призывник бросил мне ехидно: «Все равно напьюсь, не углядите». Из раздевалки он ушел трезвым, а из бани навеселе. Идти в строю он не мог, и я сопровождал своего «подшефного» через весь город, до самых казарм...
До отъезда в лагеря надо было ознакомиться с каждым бойцом: кто откуда, кем работал, какова грамотность, — и доложить об этом комиссару. А времени было мало, начались занятия. Я с трудом находил время для бесед, стараясь никого не отрывать от боевой подготовки. Моим докладом комиссар остался доволен, но советов в работе не давал никаких — он и сам был выдвиженцем из состава работников политотдела.
Дивизией командовал участник Гражданской войны, дважды награжденный орденом Красного Знамени Клыков, но он был больным человеком, и всю работу по обучению частей дивизии вел Михаил Семенович Хозин. Еще молодой — моложе командиров полков дивизии, он был очень требовательным к подчиненным, не прощал малейших недостатков и промахов. Каждый его обход частей в то время кончался грозным приказом с взысканиями. Командиры полков были ростом под стать Хозину — рослые, крепкие и требовательные. Командиром батальона связи был Кожетев, тоже высокий, худощавый, с суровым взглядом человек.[3] Начальником штаба был Рыбин — человек очень деятельный и работящий. В 1939 году я его встретил уже в Хабаровске, в штабе 2-й Отдельной Краснознаменной Дальневосточной армии под командованием Конева.
Нашей ротой командовал Овсяников, а из командиров взводов я помню одногодичника Андреева: старательного, трудолюбивого командира. Старшиной в роте был Егоров, участник Гражданской войны и самый старший по возрасту среди нас. Заботливый, внимательный, везде поспевающий старшина очень хорошо помогал мне в работе.
Особое внимание тогда уделялось выработке физической выносливости личного состава — говорили, что это делается «по японской системе». Частые марши с полной выкладкой, последние пять километров — бросок в противогазе, а потом стрельба. Это было очень тяжело. Так нас тренировал командир стрелковой роты: молодых неопытных помполитов рот собрали на несколько дней, и он водил нас через песчаные перелески в жару, без отдыха. Втянуться в такую суровую жизнь стоило всем больших усилий: мы тяжело переносили эти марши и броски, выматывались так, что, почистив винтовку, едва ноги таскали. Только сознание, что мы политработники, заставляло нас преодолевать эту тяжелую физическую нагрузку. После таких маршей обмундирование пропитывалось солью. Нас тренировали на брусьях, турнике, на преодолении стенки, заставляли ходить «гусиным шагом» (для подготовки к парадам). Физически я не мог выполнять все нормативы подготовки, стрелял плохо. Через вспотевшие стекла противогаза при пониженном зрении я и мишени-то толком не видел! После такой «выучки» я вернулся в роту и с головой ушел в работу. С подъема и до отбоя я был в роте, а после — подготовка к политинформациям, политзанятиям. Засыпал я как убитый, а утром вставал до подъема.
Начальником школы младших командиров был Барышников, высокий, худой, довольно крикливый, а старшиной школы был Кандыбин (ему уже было лет за пятьдесят). Он был очень строг с курсантами и внимательно следил за чистотой портянок. Это тогда была особая статья заботы: натрет ноги курсант — значит, выходит из строя, а грязные портянки были первой причиной натирания мозолей. Дважды в день старшины делали осмотр портянок, а вечерами, в часы свободного времени, проводили стирку портянок. В озере и вблизи стирать запрещалось, тут стояли специальные предупредительные щиты с надписями. Каждая рота в своем тылу имела деревянные корыта с затычками для стирки портянок. Насколько это было важно, свидетельствовало появление начподива Сергеева в момент стирки портянок. Если он замечал серьезные недостатки, то вызывал политработников и давал им хороший нагоняй. Но я вместе со старшиной всегда контролировал стирку портянок.
Я постоянно не высыпался, вставал усталый, но вместе с ротой занимался физзарядкой, а немного погодя проводил политинформацию. В течение десяти минут надо было сжато и понятно, чтобы поняли неграмотные и малограмотные бойцы роты, рассказать о главных событиях. Все делалось по сигналу горниста: занятия, перерывы, обед, отдых, отбой, подъем. На мою первую политинформацию пришел комиссар батальона, я подал команду «смирно» и доложил; он послушал информацию и остался доволен. Политические занятия проводились в утренние часы, через день. Их проводили командиры взводов, и одна группа была моя. После политзанятий занимались общеобразовательной подготовкой. К этому делу я привлекал командиров взводов и всех грамотных младших командиров. Мы учили писать, читать, считать. Из двух сотен бойцов в роте неграмотных было 140 человек. Это были люди из глухих мест области, лесных районов. Были призывники, которые еще не видывали железной дороги, — одного призывника из Пошехоньско-Володарского района затаскивали в вагон силой.
Однажды ночью объявили боевую тревогу. Рота выстроилась с винтовками, противогазами и телефонным имуществом. С командиром роты мы проверяем строй, и вот стоит крепкий парень в трусах, без обмундирования и снаряжения, а у его ног стоит обитый железом сундучок с замком. «Я думал пожар, схватил свое имущество и выбежал». Заставили его открыть сундук — а в нем уложены пачки махорки. Бойцам (и курящим, и некурящим) каждый день давалось по пачке махорки — и он копил махорку для деда.
