врага. В эти ночи во мне родилась и окрепла ненависть, ненависть к тем, кто нёс ответственность за это злодеяние (16).
Теперь Фрицу Эберту, новому канцлеру-социалисту, предстояло выполнить свою часть сделки, заключённой с Тренером и армией: надо было усмирить миротворческое движение и повести его участников, как ни о чем не подозревающих баранов, на бойню. Тем временем импровизированные советы развернули бурную деятельность, явно недооценивая силу реакции: первый же первый национальный съезд рабочих и солдатских советов решил заняться реформой армии: отныне верховное командование могло осуществляться только народными комиссарами, дисциплинарная власть переходила к советам, знаки различия упразднялись, а командиры теперь должны были назначаться с одобрения большинства солдат.
Генералы больше не желали терпеть этот цирк. Эберту и его сподвижникам нужен был лишь повод, для того чтобы разогнать этот балаган. В канун Рождества 1918 года этот повод был найден: последовало ложное обвинение в адрес преторианской гвардии революции — народной морской дивизии — разношёрстного и плохо управляемого конгломерата неплохо, впрочем, вооруженных рабочих. Их обвинили в насильственных престыениях, нечестной игре и в подрывной деятельности и естественно перестали платить им жалованье. Между социалистическими лидерами и матросами возник серьёзный, чреватый насилием конфликт. После того как Эберт отказался принять командира дивизии, она заняла здание рейхсканцелярии. Генералы получили давно ожидаемый повод вмешаться и применить военную силу. Одним из высших военных чинов, помимо Тренера, обещавших оказать Эберту немедленную поддержку, был генерал Курт фон Шлейхер, державшийся до тех пор в тени деятель, который отныне и до прихода нацистов к власти становится активным участником мучительно хромавшей немецкой политики; против своей воли воплотив в себе несчастную судьбу Германии, именно Шлейхер стал последним канцлером Веймарской республики*.
* См. главу 4.
В первом столкновении между регулярными войсками и красными последние были спасены от неминуемого разгрома решительной народной поддержкой — люди вышли на улицы помешав солдатам рейхсвера нанести удар по революционным матросам и рабочим. Повстанцы продержались день и получили свою плату; число погибших не установлено.
Но то была лишь прелюдия к жесточайшим репрессиям, которым было суждено обрушиться на германскую столицу и которые решили судьбу революции в течение одной недели — с 5 по 12 января 1919 года.
30 декабря 1918 года, в ходе дальнейшего дробления германского левого движения, из отпочковавшихся в 1917 году от СДПГ «независимых» возникло ядро радикальной партии — КПГ (KPD**),
** Kommunistische Part с i Dcutschlands.
Коммунистическая партия Германии, которая с самого начала строилась не по образу и подобию диктаторской большевистской партии ленинского типа. Карл Либкнехт и Роза Люксембург, написавшие манифест партии, стали её идолами (17). До самого конца парламентского правления в Германии, то есть до 1933 года, коммунисты упорно боролись со своей материнской партией, СДПГ, называя её продажной девкой капиталистического класса. Последовательно направляемая в своей деятельности из России, КПГ, проводя промосковскую политику, окончательно оторвалась от реальности, а своей фракционной борьбой навлекла на себя подозрения в том, что была скорее орудием дестабилизации обстановки, нежели органом пролетарского представительства в парламенте. КПГ не играла заметной роли в событиях 1919 года.
В январе правительство наконец начало действовать: Эберт назначил своего сподвижника, социалиста Носке, командующим элитными ударными отрядами, давно вернувшимися с фронта, разрозненными группами вечных ландскнехтов, не изъявлявших никакого желания складывать оружие, — так называемым добровольческим корпусом. Для социал-демократического «народного» трибуна командование такого рода людьми было достаточно тревожным назначением, но Носке лишь пожимал плечами. «Меня оно совершенно не беспокоит, — говорил он.— Должен же кто-то стать кровавой собакой».
Внутренний фронт кишел теперь разбойничавшими призраками Тридцатилетней войны и возродившимися кланами тацитовской Germaniae — разношёрстными бандами небритых убийц, членами единого тела, беспрекословно исполняющего приказы своего бесстрашного командира, готовыми захватить и взять под контроль крупные города. «Principes pro victoria pugnant, comites pro principe (Командиры сражаются за победу, подчинённые — за командира)» (18). Имена многих из таких наводивших ужас командиров были кровью вписаны в хроники контрреволюции: Эрхард (Консул), фон Эпп, Рейнгардт, фон Стефани, Меркер, Пабст…
Добровольческий корпус, сколоченный на скорую руку в конце войны и насчитывавший в 1919 году около 400 тысяч человек, был, словно свора собак, натравлен на охваченные беспорядками германские города, руководимые советами. Так называемые белые (то есть контрреволюционеры) подавили революцию с беспощадной жестокостью. В Берлине в ночь на 15 января были зверски избиты прикладами и убиты выстрелами в голову Карл Либкнехт и Роза Люксембург; они не принимали участия в «революции», но с их разоблачительными статьями, которые регулярно печатались в органе КПГ «Die rote Fahne» («Красное знамя») и раскрывали зловещий сговор между Эбертом и квартирмейстером генерального штаба Тренером, надо было немедленно покончить. Это убийство было на руку и Москве, желавшей «взять под контроль [новообразованную коммунистическую] партию» (19) и очистить её от независимых руководителей.
То была новая порода людей, «стройных, поджарых… выкованных из стали», которые, пылая жаждой мести, маршировали с фронта (20). Это были не безутешные монархисты и не нищие пролетарии, коим было не к чему возвращаться, — в отличие от всех них, эти Geachteten, отверженные стервятники, бывшие некогда частью образованной немецкой буржуазии, пали жертвой совершенно иных чувств. Было такое впечатление, что распад германского аристократизма, распятого в Компьене в ноябре 1918 года, выпустил на волю более древних богов из неизмеримых глубин германской идеи.
Всё они искали чего-то совершенно иного… Пока они не услышали заветного пароля. Они предчувствовали произнесение его; им самим было суждено его выговорить, стыдясь его звучания, с немым страхом вывернуть его наизнанку, и хотя они до поры избегали этого слова в своих дискуссиях, они всегда чувствовали, что оно витает над их головами. Изуродованное эпохой, таинственное, чарующее, ощущаемое интуитивно, но непризнаваемое вслух, возлюбленное, но неподчинившее, это слово излучало таинственную силу из глубин непроницаемого мрака. Это слово было: Германия (21).
Война, «закалка стали» и разрыв с имперской ложью и претенциозностью вильгельмовской эпохи пробудили во многих ветеранах понимание острой необходимости созидания нового порядка. Они были убеждены, что следует навсегда покончить с прусским унижением остальной Германии, но одновременно интеллектуальные сливки Добровольческого корпуса, стыдившиеся своего мелкобуржуазного происхождения, высоко ценя интеллектуальные традиции своего класса, ненавидели его за мещанство и филистерскую мораль. В ходе бесчисленных карательных рейдов по трущобам крупных городов белые бригады Добровольческого корпуса наблюдали пролетариев, скученных в тёмных жилищах на жалких лежанках, испытывали смешанное чувство расслабляющей жалости и мгновенно возникавшего отвращения. Страна была расколота; но им был чужд гуманизм гетто.
Мы вошли в пригород. Вокруг стояли тихие уютные дома, увитые плющом, откуда нас весело приветствовали и бросали нам цветы. Многие горожане выходили на улицы, приветственно махали нам руками, а во многих окнах были даже вывешены флаги. Но что пряталось за теми закрытыми ставнями, за равнодушными оконными стёклами, под которыми проходили мы — измученные, утомлённые, но полные решимости и заслужившие, как нам казалось, наш высокий жребий. Здесь, в пригороде, жизнь текла по- другому и пребывала на ином уровне; напряженный пульс её выдавал изощрённость и изысканность, резко выделявшиеся на фоне наших грубых солдатских сапог и грязных рук. Наша алчность не простиралась на эти дома, но они скрывали — и мы знали это — плоды культуры, принадлежавшей начавшемуся столетию, которое безмятежно шло своим чередом. Этот мир был буржуазен, его идеи были насквозь буржуазны —
