Софроныча, ледащего старца, очевидно, старожила села. Детвору согнали с престижных мест, и она расположилась на полу и на подоконниках.
Плюнув в сердцах и проклиная свою судьбу, Самыгин вышел на сцену в четвертый раз и заявил о начале концерта. Он предоставил слово руководителю культпохода товарищу Рябинину.
Поднявшись на сцену, Андрей снял фуражку и обратился к публике:
– Уважаемые граждане – труженики села! Нечасто приходится нам вот так встречаться. Этот концерт – путь к тесной дружбе города и деревни. Несмотря на различия, все мы – русские люди, граждане Советского государства. И мы, и вы делаем одно дело – вы выращиваете хлеб, а мы делаем машины. Вот и вся разница! В остальном, мы так же любим, страдаем, радуемся и скорбим на бренной земле. Посмотрите концерт молодежи завода «Красный ленинец» и не судите строго артистов.
Рябинин поклонился и спустился в зал под громовые овации.
Начался концерт. В зале было тесно, и Андрей вышел на улицу. У входа стояли не попавшие в зал жители. Некоторые заглядывали в дверной проем, докладывая товарищам о происходящем на сцене. Кто-то спросил у Рябинина закурить. Он достал портсигар, который затем долго не возвращался в карман – желающих покурить оказалось достаточно, и папиросница быстро опустела. Крестьянские парни и девки с любопытством разглядывали Андрея, перешептывались и посмеивались. Кудлатый молодец отважился наладить разговор:
– Хм, истинно, гражданин начальник, талдычат али врут про фильму?
– Будет картина, – кивнул Андрей. – В конце программы.
– А че покажут? – справилась рыжеватая девушка.
– Хроника городской жизни, – пояснил Рябинин и спросил. – Прокопия Лапшинова не видели?
– Не-а, – отозвался кудлатый. – Приходил ихний Ванька, да как увидал, что местов нету, так и отвалил восвояси.
Андрей подумал, что концерт и без него, усилиями Самыгина, Вираковой и Меллера пройдет своим чередом, и решил пойти поговорить с Лапшиновым.
Он нашел Прокопия Степановича на терраске. Старик сидел за столом и распивал чаи.
– Неужто управились? – спросил Лапшинов, отставляя чашку.
– Я в концерте участия не принимаю, – объяснил Андрей.
– И правильно, не черед по должности вашей выкобениваться-то, – кивнул старик. – Чайку испейте.
Рябинин подсел к ведерному самовару и наполнил чашку.
– А мы всем кагалом ходили в баньку! – сказал Прокопий Степанович. – Послали было Ваньшу глянуть, есть ли места, да он возвернулся ни с чем, говорит, что народу набилась великая сила. Сходил бы и ты, Андрей Николаич, пропарил косточки. Ваньша мой – большой по парной-то части искусник!
– Схожу непременно.
– Уважь мощи-то парком, святое дело. Апосля и повечеряем.
Солнце умерило свой пыл, и из лапшиновского сада потянуло свежим ветерком.
– До чего же у вас благодатно! – заметил Андрей, любуясь цветущими деревьями.
– Весна выдалась спорая, дождичка бы еще… – задумчиво проговорил Лапшинов и спросил. – Садик мой, вижу, приглянулся?
– Чудный сад! Чувствуется хозяйская любовь.
– Своими руками, почитай, двадцать годков растил, берег от напастей погоды и злобы людской, – с легкой грустью отозвался Прокопий Степанович.
– Заметно, что и все село ваше ухоженное и справное, как и ваш сад, – чистосердечно польстил хозяину Андрей.
– Правда ваша, я за селом тридцать лет хожу денно и нощно, будто за собственным садом, – кивнул Лапшинов.
– Прежде старостой были?
– Кем только не привелось состоять, – вздохнул Прокопий Степанович. – Начинал-то мальчонкой при барыне, еще до отмены крепости…
– Подождите, – прервал хозяина Андрей. – Это значит, до указа 1861 года? Сколько же вам, простите, лет?
– Немало! – засмеялся Лапшинов. – Народился я за три года, как преставился император Николай Палыч, в пятьдесят втором годе, а в позапрошлом восьмой десяток разменял. Так-то, мил человек!
– А я думал, вам не больше шестидесяти! – изумился Андрей.
– То старинная закалка сказывается, да и заботы не позволяют недужить. Остановись – и навалятся болячки да напасти, – важно заметил Прокопий Степанович и продолжал. – Так, видишь ли, крепость-то нам отменили, а только родитель меня при барыне оставил. «Учись, – говорил. – Барыня наша мозговитая, она и грамоту, и разуменье тебе даст». Царство ему небесное, батюшке моему! – старик перекрестился и вернулся к рассказу:
– Жили мы тогда небогато, по-середняцки. Отец хоть и работал от света до темноты и не пил горькую, да нахлебников в семье было двенадцать ртов. Я меж тем учился грамоте, счетоводству, и к двадцати годкам стал у барыни приказчиком. Ездил в уезд, в город, вершил дела с купцами да подрядчиками. Ну и навострился. Как есть в год смертоубийства императора Александра Николаича задумала барыня устроить артель.
Это вить нонче, судырь ты мой, горлопаны вопят про ТОЗы [109], совхозы и копирацию, а того не знают, что первую-то артель барыня Мавра Филипповна учредила аж в восемьдесят первом годе! Собрала она нас, матушка, и предложила работать вместе за жалованье. Очень, очень, скажу тебе, приличное. Поставила Мавра Филипповна мельницу. Артельщики сажали на барской земле хлебушек, растили его, выхаживали родимый, жали, молотили, да и продавали готовую мучицу.
Старшим той артели поставила барыня меня. Разжился я деньгами, отделился от родителя, избу поставил. К той поре я и жениться успел, Николка уж ножками бегал. Стал я, как говорится, отрезанный ломоть. А откорячил я на барыню, почитай, годков десять, не меньше. Народил Федьку и еще троих сынков, да они померли во младенчестве.
Так вот, через десять лет службы поклонился я барыне и упросил отпустить меня на вольные хлеба. Она не воспротивилась, напротив, оделила сотней целковых. Зажил я своим хозяйством. Незадолго до воцарения последнего императора преставился наш староста Гришайкин. Сижу я как-то дома, чаи попиваю, вот прямо как с тобою, гляжу: валит ко мне депутация во главе со становым приставом. «Принимай, – говорят мужики, – староство! Доверяем, мол, тебе, Прокоп». С тех пор я селом и верховожу…
Ох, чиво только не было! Попомнить – так сердце заходится. Это, вишь ли, нонче свобода да воля вышли, а бывало – смута революционная в пятом и шестом годе; голытьба принялась усадьбу помещичью громить, палить хлеба зажиточных.
У нас, надо тебе сказать, жили крепкие кулаки – Зосимовы, Крупенины, Удальцовы. Я всех мирил, уговаривал. Наконец отменил царь пакостные выкупные платежи [110], каратели извели зачинщиков бунта. Только утихомирилась деревня – новая беда! Столыпин разрешил выход из общества. Не все шло гладко да по маслу, мил человек. Хотя бездельники да авантюристы покинули мир, отрубников Зосимовых и Удальцовых людишки невзлюбили [111]. Я остался с народом, за журавками в небесех не гнался… С годами угомонились страсти-мордасти, начали жить да добро наживать. Ан, нет! На тебе – война, революция, братоубийство…
Поначалу революцию-то мы привечали – дала власть землицу, сынов вернула с империалистической. Николай мой вернулся с полным Георгием!.. Апосля прислали в село комбед [112] и продотряды. Ну и полилась кровушка! Я зарыл денюжки в саду, отдал властям положенный хлеб и примирил народ, заодно и рощицу барскую прибрали к обществу. Однакось Господь наслал новые беды – стали проходить через село военные части, белые и красные. Кажный норовил взять лошадей и фураж, кажный агитировал биться за его войско. Ох, тут мужики мои и забунтовали! Не признавали никого, акромя схода.
А сход-то кто? Я, Лапшинов, во главе схода! Все шишки на меня. То беляки приходят с нагайками, то чекисты с револьверами – всем я плох стал. Бунтовали мы, покуда власть сама не поклонилась крестьянину
