– Мы с тобой, доченька, смотрим на Кирилла Петровича с разных сторон. Для тебя он – источник постоянной опасности и угрозы посягательства на личную свободу. Однако мне думается, что твои претензии к отцу в значительной степени объясняются не столько неприязнью и обидой, сколько схожестью характеров.
Полина недоуменно подняла брови.
– Уж я-то знаю, – продолжала Анастасия Леонидовна. – И в тебе, и в нем – стремление везде быть первыми, запальчивость и излишняя горячность. Вот и летят искры, когда сталкиваются похожие темпераменты.
– Прости, мамочка, но ты в корне не права, – Полина опустила глаза. – У меня вовсе нет желания везде быть первой. С Андреем, например, у нас довольно ровные по мере воздействия друг на друга отношения, и я совсем не собираюсь как-либо его подчинять.
– Андрей тебе небезразличен, поэтому ты и готова умерить свой пыл, – парировала мать. – К тому же, как я успела заметить, Рябинин – товарищ весьма терпеливый, его выдержка способна пересилить и десяток черногоровых.
– Ну, положим, до твоей терпеливости даже Андрею далековато! – хохотнула Полина. – Знаешь, мамочка, мы никогда не хранили друг от друга тайн, скажи: как тебе удается так долго быть «семейным громоотводом» и поддерживать внешнее благополучие и безмятежность?
– С годами отношения между людьми меняются, – улыбнулась Анастасия Леонидовна. – Трудности и переживания ломают характеры, заставляют многое переоценить. Мне хорошо известно, что моего мужа считают жестоким, бессердечным, твердым до крайности в достижении поставленных целей. Мало кто видит за строгим форменным кителем душу Черногорова, да и при огромном желании вряд ли сумеет до нее докопаться. Я же продолжаю любить того романтичного юношу, полного прекрасных самоотверженных порывов, которого встретила более четверти века назад. Несмотря ни на что, я сохранила верность тому робкому и чистому чувству, которое объединило нас.
Далеко не все мне нравится в теперешнем Кирилле, со многим я в корне не согласна, некоторые его поступки вызывают в моем сердце негодование и протест. Если я поставлю избитый в России вопрос: кто виноват? – ответ окажется столь же банальным – время! Романтичные и пылкие российские революционеры конца девятнадцатого века и не помышляли, что после свержения власти царя и помещиков на них навалится гора проблем. Считалось, что после нашей пролетарской революции начнется мировая и вмиг установится справедливый порядок – союз свободных наций. А вышло иначе: пришлось учиться управлять, вести хозяйство, воевать с врагами. Победная эйфория сменилась суровыми буднями. Вчерашние восторженные романтики ломали себя в угоду обстоятельствам.
Помню, как, узнав о мятеже чешского корпуса, Кирилл в отчаянии воскликнул: «Боже мой, Настя, это же – гражданская война!» Позже он уже не мучился угрызениями совести, оправдывая непримиримость к врагам их собственной жестокостью. Ну а дальше – известно: невозможно перейти вброд реки, не замочив ног, – вместе с партией Кирилл научился выживать, забыв, как нужно просто, по-человечески жить. Он и сам прекрасно это понимает и хочет измениться, но – мешает служба! Конечно, можно перейти на другую работу, тем более, что в Москве давно забыли «перегибы Черногорова» в 1920-м и несколько раз предлагали должности в Секретариате ЦК и Высшем совете народного хозяйства…
– Отчего же папа не согласился? – нетерпеливо перебила мать Полина.
– Тут-то и таится самое главное. Отец считает, что, оставаясь руководителем территориального ГПУ, он принесет стране и партии больше пользы, нежели будучи в Москве.
– Разве папа боится не справиться?
– Вовсе нет. Кирилл прекрасно образован, все схватывает на лету и чрезвычайно работоспособен. Он опасается именно бездействия и бюрократической рутины. Здесь, в провинции, Черногоров с успехом выполняет пусть грязную, но необходимую работу. В столице его настораживает то, что старых партийцев стараются (вольно или невольно, кто знает?) «задвинуть» на высокие по рангу, но малозначимые по сути должности. Посмотри: все чаще отзывают из губернии деятельных партийных и хозяйственных руководителей-«подпольщиков», а на их место посылают молодых выдвиженцев. Вот Кирилл и не хочет оказаться на московском чиновном поприще, пусть престижном и тихом, но недостойном его сил и способностей.
«Это те, кто устал от борьбы, читают лекции в институте Красной профессуры да отдыхают в полпредах по заграницам, – считает отец. – Мне еще на покой рановато». А как-то раз, в минуту откровения, Кирилл уж совсем мрачно заметил: «Вот едут молодые выдвиженцы принимать какую-нибудь губернию или исполком и с гордостью думают: „Великую мне честь оказала партия!» Куда там! Сталин со своим Учраспредом расстарался. Раньше-то ЦК да Совнарком мандаты выдавали, а нынче Коба самолично „двигает» кадры, будто колоду карт тасует. Превратил, хитрая бестия, заурядный отделишко в архиважный для партийцев орган. Научился управлять, как ни крути!»
– Однако папа не раз говорил, что очень хорошо относится к Сталину, – вставила Полина.
– Как к верному революционеру-ленинцу – несомненно, – кивнула Анастасия Леонидовна. – А вот любовь к интриге Кириллу в нем всегда не нравилась.
– По правде сказать, они там все этим грешны, – махнула рукой Полина. – Каждый член Политбюро старается мобилизовать «армии сторонников». За Зиновьевым – крикливые «ленинградцы»; за Троцким – «военные» и добрая половина провинциалов; ортодоксы и Секретариат держатся Сталина.
– Вот и представь отца с его святой приверженностью партийному долгу в этом котле! – усмехнулась Анастасия Леонидовна.
– М-да-а, – задумчиво протянула Полина. – При таком положении папуле действительно лучше оставаться в провинции, под крылышком могущественного ГПУ.
– Верно, тем более что и с Дзержинским, и с Менжинским, и с Бокием, и с Уншлихтом у Кирилла прекрасные отношения.
– Папуле можно посочувствовать, однако тебе – еще больше, – невесело усмехнулась Полина. – Все, о чем ты говоришь, – «прекрасные порывы» Кирилла Петровича – связаны не со стремлением изменить к лучшему свою и жизнь «любимых» жены и дочери, а с желанием увеличить собственную значимость для достижения высшей цели. Да и нравится ему, мама, работа в ГПУ. Вот и весь фокус! Не нравилось бы, наплевал бы на «малозначимость» высокой должности в Москве, переехал и вернулся к семье. Просто стал бы нормальным человеком. Вспомни, еще в конце прошлого года ты получила письмо от тети Нади из Парижа. Сколько ты не виделась с родной сестрой? С 1913 года! Что теперь тебе мешает ее навестить? Не что, а кто! Папочка, Кирилл Петрович. Краем уха я слышала, как он отговаривал тебя: «Что скажут товарищи по партии, коли моя жена поедет в буржуазную Францию!» А ведь отлично знает, что Надежда Леонидовна переехала в Париж задолго до революции, аж в десятом году, по делам службы покойного дяди нашего, своего мужа; что пожилая женщина далека от политики и что лишь мировая и гражданская войны помешали ей вернуться на родину.
Анастасия Леонидовна пожала плечами:
– Кирилл считает, что некоторые враждебные Советской России силы могут в своих корыстных целях воспользоваться приездом во Францию старого члена РСДРП и супруги видного чина ОГПУ.
– Полная чушь! – возмущенно фыркнула Полина. – Кому понадобится использовать «в корыстных целях» тихую больную женщину? Ты – не член ЦК или Совнаркома. Вспомни, Маяковский и Есенин разгуливали по всему миру и никто им не препятствовал и не «использовал». Не забывай, твой визит будет частным! Какое отношение имеет к нему партийность? Или род занятий мужа?
– Как знать, – вздохнула Анастасия Леонидовна.
– Нужно нам вместе поехать, – решительно заявила Полина. – И Андрея с собой возьмем. Для «политической благонадежности» и охраны от «корыстных поползновений капиталистов», – она звонко рассмеялась.
– Будь любезна, прекрати, – нахмурилась мать.
– Умолкаю. И все же, отпиши тетушке, что весной мы обязательно к ней нагрянем. И добавь от меня привет. А согласие папули на поездку я беру на себя.
«12 сентября 1924 г.
Поразительная и странная вещь любовь. Сколько о ней написано, сказано… И всегда она разная – вроде и узнаваемая, но какая-то иная… Может, просто чужая?
