вида шлепающих по лужам босых пяток, и вдруг заливается восхищенным смехом:
«А и лихие все ж, черти!»
Неприятный, сырой холод в ногах напоминает о худой обуви и необходимости согреться. Иван Иваныч заходит в ближайшую чайную. Заведение набито до отказа. Под прокопченным потолком – клубы табачного дыма, от печки-голландки парит (на ее округлые, обшитые листовым железом бока там и сям навешаны влажные пальто и куртки посетителей).
Кисло пахнет овчиной и убежавшим молоком. Публика пьет чай с бубликами и дешевый кофе, кое-кто просит рюмку водки. Пива никто не пьет, а если половой отважится предложить, – с отвращением морщатся. Иван Иваныч находит на печи гвоздик, пристраивает свой плащ и усаживается за единственный свободный стол.
– Чайку? Иль кофею? – справляется подскочивший половой.
– Парочку чаю, – кивает Иван Иваныч. – С сахаром!
– С лимончиком желаете? С мятою?
– Валяй – с лимоном.
Половой кланяется и убегает. Иван Иваныч оглядывается по сторонам, прислушиваясь к разговорам. Всех тревожат только две вещи: хлеб и дрова. Они вновь становятся главной заботой. Дрова, впрочем, вскоре отступают на второй план.
– Топливом – все легче разжиться, – громко убеждает посетителей упрямого вида мужик («Всезнающий», – смекает Иван Иваныч). – А вот с хлебцем – беда. Говорят, попрятали крестьяне урожай, не сдают зерна государству. Цены, вишь, для них больно низки! Ну уж сидеть задницей на мешках, понятное дело, никто не станет. Вот они и продают хлебушек по-тихому частным скупщикам. Те, само собой, дают цену поинтересней, нежели власти. Как будем, ребята, зимою жить – ума не приложу…
Иван Иваныч припоминает, что намедни слышал подобные речи от жены. «Могут и хлебные пайки опять ввести, – вздыхает Иван Иваныч. – Тогда – точно паника начнется: все из лавок растащат, цены взовьются до небес, заводы и фабрики забастуют, власти введут комендантский час – и… Ох, не приведи Господь!»
Половой с двумя стаканами янтарного чая в расписных «под серебро» подстаканниках отвлекает от тревожных раздумий. Иван Иваныч делает глоток и чувствует, как согревается продрогшее тело.
Тем временем, вдоволь, до хрипоты и перебранок, обсудив продовольственную тему, посетители перешли к следующему, также любимому русским народом вопросу – критике правителей.
– …И выдумывать нечего! – басил молодой парень. – Вчерась сам читал в «Бюллетене Губернской прокуратуры», там черным по белому пропечатано: «обвиняются в получении взяток и пособничестве уголовным элементам».
– Во как! – крякнул седой старик. – Теперича что ж, и прокуроров у нас не останется? Всех, значит, пересажають?
– Да не всех! – отмахнулся басистый парень. – Двоих: заместителя «губернского» и уездного из Торжца.
– Там народу-то похватали много, – заметил желтолицый человек в шляпе. – Из совнархоза больших чинов – пятеро, нэпманы разные, бандитов торжецких полста душ.
– Верно-верно, – подхватил «басистый». – Всех – под одну гребенку.
– Вот вам, сынки, и справедливая народная власть! – ехидно засмеялся старик. – Ворують, разбойничають пуще прежнего режиму. Совести-то как не было, так и нету. Оттого и беды все наши.
– Какая там совесть! – захохотал доселе молчавший краснорожий усач. – Денежки в руки поплыли, она и пропала, как пар из самовара. Жить-то сладко да припеваючи всем охота – и царю, и коммунякам.
– Но-но! – грозно оборвал его «басистый». – Ты коммунистов не трожь. Они – за народ, за рабочих.
– Ага, – продолжал смеяться усач. – Особенно те прокуроры! Да совнархозовские крысы в придачу. Ведь все партейные – как на подбор.
– Это не коммунисты, а твари продажные! – взмахнул рукой «басистый».
– Их еще неделю назад из партии вычистили – мне рассказывал сосед, член контрольной комиссии, – кивнул человек в шляпе.
– Слыхали? – подхватил «басистый».
– Как гром грянет – все креститься начинают, – вставил старик. – Морды-то на портретах еще вчерась по городу висели.
– Тоже мне, умник нашелся, – шикнул на него «басистый». – Разве мало у нас настоящих партийцев? Взять хотя б товарищей Луцкого или Черногорова. Каждому ведомо, что именно он, первый чекист губернии, вывел на чистую воду этих шкурников. Вот выметут мусор, и станет легче дышать.
– Коли уж такие большие чины проворовались, по низам – так и вовсе одно жулье, – посерьезнев, бросил усач. – Знамо дело: рыба тухнет с головы.
– А как же иначе? – развел руками старик. – Оно и прежде-то так бывало: стряпчий понюшку стащит, а генерал – целый воз…
Иван Иваныч допил чай, расплатился и вышел на улицу. Уже стемнело. Дождь кончился, воздух был свеж и насыщен влагой. Пахло потревоженной землей и чем-то тленным, очевидно, гниющей листвой. Мимо пронеслась пролетка. Часто перебирая копытами по отливающему синевой булыжнику, лошадь выдувала клубы пара. Иван Иваныч тоже выдохнул перед собой подогретое чаем облачко: «Ишь ты! Как бы в ночь мороз не ударил! Мало того, что хлеба не достает, так еще и картошку в буртах прихватит. Вот беда!» Он вспомнил о доме и жене, о том, как неплохо было бы натопить печь; что на грех засиделся в чайной и теперь придется идти в потемках по немощеному переулку, пробираясь по обочине вдоль забора. Утром, по пути на работу, он наблюдал, как застряла в грязи подвода и как возница согнал с нее «для облегчения» трех толстых баб. Телега немедленно двинулась вперед, а бабы осторожно шли за ней, подобрав подолы… «Вот ведь страна! – чертыхнулся в душе Иван Иваныч. – При царях неважно жили, и при коммунизме – не лучше. И когда порядок будет?»
«25 сентября. Последние десять дней все только и говорят о „процессе прокуроров». Где бы ни возникала спонтанная дискуссия (в трамвае ли, в мясной лавке или у нас в школе), характерно одно: никого не интересует сам предмет как таковой, словно преступления в советских государственных учреждениях – вещь само собой разумеющаяся. Небезразличных к судьбам страны и общества граждан больше волнует вопрос: как дальше жить, если разложение достигло даже прокуратуры и совнархоза? Еще вчера обыватель чувствовал себя под защитой государства, теперь же выясняется, что служители закона и руководители народного хозяйства губернии покровительствовали уголовным бандитам и стяжателям. Снова и снова звучит риторический вопрос: где правда? Куда смотрела партия? Товарищ Луцкий?
Строптивые интеллигенты и нэпманы злорадно шушукаются о кризисе власти, о том, что большевики „обуржуазились», выродились в обыкновенных вороватых бюрократов. Неделю назад Света Левенгауп со свойственной ей горячностью написала в „Губернских новостях»: „При всем уважении к РКП(б) и ее губернскому комитету можно смело констатировать, что лишь славные органы ОГПУ стоят на защите прав и свобод граждан, охраняют их от посягательств всякого рода преступников». Вот так и без того весомый авторитет этой „милой» организации растет и укрепляется. Категоричность Левенгауп вдруг натолкнула меня на вопрос: если кроме ОГПУ не остается чистых, не зараженных воровством и взятками государственных структур, что же тогда будет? Всевластие карательных органов? С их методами и мировоззрением? Кому-то из партийцев подобное может понравиться! Я подумала: что, если таким, как мой отец, доверить всю полноту власти? – И похолодела. Ох, он и разойдется! Кирилл Петрович, конечно, построит по-своему „справедливое» общество, вот только выйдет оно весьма своеобразного свойства.
Едва прошли аресты главных обвиняемых, отец стал безмерно счастлив. При любом удобном случае он не без самодовольства напоминает о неотвратимости возмездия за преступления против народа. „Давно надо было губернию хорошенько почистить, давно, – приговаривает он. – Это, дочка, не просто уголовное дело, это – капитальный ремонт!»
Мама обмолвилась, что на заседании комиссии партконтроля обвиняемый во взятках и сношениях с бандитами Изряднов вел себя подавленно. Исключение из рядов РКП(б) он воспринял „как самое весомое наказание, какое только мог понести за свои проступки». Кстати, далее комиссия рассматривала вопрос об исключении из партии бывшего завдетдомом номер один Чеботарева. Теперь уже не тайна, что именно в
