августа сорок четвертого, – загорелый, веселый, обвешанный подсумками с патронами, с автоматом «стэн» на груди. Полина плакала и не могла говорить, да и я от радости не сумел отчитать сорванца.
«Папа, умоляю, не сердись на меня за дерзкий побег! – говорил Володя. – Разве мог я, честный гражданин Франции, сын русского офицера, поступить иначе? Вспомни, как ты рассказывал мне о дедушке и прадедушке, о нашей славной фамилии, для которой долг перед Отчизной – не пустой звук!..» Что мне оставалось делать? Я благословил Володю. Десятого августа он погиб в бою с фашистами. Ему было всего восемнадцать лет…
Рябинин помолчал. Меллер сочувственно покивал, подумывая о том, что необходимо перевести беседу на менее болезненную тему.
– Наум! Тебе о судьбе тестя моего, Кирилла Петровича, ничего не известно? – встряхнувшись, опередил Меллера Андрей Николаевич.
– Что-что?.. – вздрогнул тот, мысленно возвращаясь в прошлое. – Неужели ты не слышал о нем?
Рябинин грустно улыбнулся:
– Кирилл Петрович напомнил о себе лишь раз, года через полтора после нашего с Полиной отъезда… В апреле двадцать седьмого к нам пожаловали гости – двое весьма респектабельных господ. Едва я увидел их во дворе нашего дома, сердце мое упало – передо мной стояли известные мне люди: Сергей Андреевич Татарников и Сидор Сидорович Фунцев. Лично ни с тем, ни с другим я не был знаком, однако и слышал немало, и встречал на улице и городских мероприятиях.
– Мы к вам от тестя вашего, – вежливо так прошелестел Фунцев.
– От тестя или от товарища полпреда ОГПУ? – довольно сухо уточнил я.
– Конечно, от тестя! – задорно подхватил Татарников. – А Кирилл-то Петрович, кстати, уже в Москве, член ЦК и коллегии ОГПУ СССР…
Пришлось принять посланцев близкого родственника. Полина, правда, говорить с гостями отказалась. Татарников и Фунцев спрашивали о нашем житье-бытье, рыскали по дому глазами, запоминали. Они и не скрывали, что прибыли посмотреть и доложить Черногорову «об условиях жизни его дочери». Меня распирало любопытство, почему в качестве послов были избраны именно эти люди.
Я прекрасно помнил, что богатый биржевик Татарников сидел в тюрьме ОГПУ; весной двадцать пятого был осужден на три года общественно-полезных работ по «Делу прокуроров и хозяйственников»! Я даже мельком видел его в колонне заключенных, возвращающихся в исправдом с очистки отхожих мест.
И почему Фунцев, заведующий Публичной библиотекой? Как бы невзначай я спросил Татарникова о его успехах. Он ответил, что перебрался с семьей в Германию, где открыл свое дело. «Нэпман, отбывающий срок по суду, и – в Германии? – подумал я. – Значит, Черногоров завербовал Татарникова в качестве агента, выпустил из России в обмен на обязательство секретной работы. Более того, они с Фунцевым – личные агенты Черногорова! – смекнул я. – К родной дочери Кирилл Петрович мог отважиться послать только особо доверенных людей». Мы поговорили о пустяках, о малыше Володе, о состоянии дел в моей автомастерской… Гости выглядели удовлетворенными.
«Можете успокоить Кирилла Петровича: у нас с Полиной все в порядке, – в завершении беседы сказал я. – Передайте тестю, что мы ни в чем не нуждаемся, не участвуем в политике, просто живем в любви и счастье».
Татарников и Фунцев поклонились и уехали. Больше я их не встречал. И о Кирилле Петровиче тоже не слышал.
Меллер тяжело вздохнул:
– Вам, иностранцам, наверное, трудно предположить, как сложилась судьба видного партийца, героя гражданской войны, заслуженного политического деятеля… Кирилл Петрович действительно с 1926 года был членом ЦК и коллегии ОГПУ. В 1936-м воевал в Испании, командовал интернациональной бригадой. В общем, был заслуженным во всех отношениях человеком. А потом стал врагом народа. Все как положено!
Рябинин нахмурился:
– Значит, Кирилл Петрович был осужден?
Меллер снисходительно усмехнулся:
– Такие, как Черногоров, комиссар госбезопасности первого ранга, – лагерей не получали; им, дружище, пулю вкатывали прямо там, на Лубянке. Лишь два года назад стало известно о посмертной реабилитации Кирилла Петровича.
– Ну, а ты? – быстро сменил тему Рябинин. – Тоже досталось?
– Да, как и всему народу, – пожал плечами Меллер. – В двадцать девятом окончил институт, стал работать оператором, режиссером. Болтался по стройкам первых пятилеток, снимал ударников, рекорды, субботники…
В тридцать девятом получил десять лет лагерей. Отсидел два с половиной. Повезло. Моим соседом по бараку был видный армейский чин, впоследствии – маршал. Когда после начала войны значимых военных стали освобождать, он, вновь почувствовав силу, вступился за меня. Вытащил из лагеря, взял в свою армию фронтовым оператором. Всю войну я провел на передовой – снимал, снимал и снимал; без отдыха, в боях, в походах, на привалах, в медсанбатах… Два ранения получил, орден…
После войны думал: все! Наконец-то жизнь наладилась! Студию получил, полнометражные документальные фильмы начал снимать… В пятьдесят первом снова взяли. Снова – десять. Прошел весь ад по новому кругу: и бунты фронтовиков с расстрелами, и сучьи войны с кровавой резней налево и направо… А реабилитировали вчистую лишь в пятьдесят седьмом. Вместе со свободой получил ревматизм, болезни почек и сердца. Целый букет! Или «лагерный приварок», как шутит один мой приятель.
Рябинин смотрел на бледно-желтое, иссохшее лицо и лысый череп Меллера, ловил взгляд грустных настороженных глаз и вспоминал былого Наума. «А ведь ему и шестидесяти нет! – вспомнил Андрей Николаевич. – Хотя, при таком букете болезней, он еще неплохо держится, молодцом».
– А как семья? Жена? Кто она, ежели не секрет? – поинтересовался Рябинин.
– Ну, вы – старые знакомцы! – рассмеялся Меллер. – Приеду, расскажу ей, кого здесь встретил – не поверит.
– Неужели… Виракова?! – охнул Рябинин.
– Она самая, Надежда Дормидонтовна, – кивнул Меллер. – По окончании института перетащил ее в Москву (она к тому времени закончила рабфак). Поженились. Затем Надя поступила в текстильный институт. Трудилась по специальности, родила Сашку в тридцать шестом, опять училась… Она в общем-то целеустремленная, упорная…
– Помню, помню, – улыбнулся Рябинин.
– …Дослужилась до главного технолога крупной фабрики; год как на пенсии; завела огород. Тебя, кстати, часто поминает.
– Расскажи мне еще о наших! – В глазах Рябинина засветился молодой задор.
Меллер широко улыбнулся:
– У меня от нашей встречи и воспоминаний даже на сердце полегчало!
Он взглянул на фотографию:
– Решетилова Наташа отбыла с отцом два года в ссылке, вернулась в театр, работала несколько лет, затем уехала в соседнюю губернию. Слышал я, что она возвращалась в город лишь на похороны Александр Никаноровича, где-то в тридцать пятом. Потом ее посадили по пятьдесят восьмой.
Освободившись, уже после войны, Наташа работала в Ташкенте, Душанбе, Фрунзе. Дошла до худрука театра. Недавно видел ее на гастролях в Москве. Худая, стрижка короткая, как у зечки, одни глаза горят, и все курит, курит… Крепкая она все же баба оказалась, ничто ее не сломило.
– Семья, дети?
– Да нет, так и не вышла Наташа замуж… – Меллер опять вернулся к снимку. – Вихров, наш сатирик губернского масштаба, с начала тридцатых как-то притих; сел замредактора «Губернских новостей» и так тихо и просидел до пенсии. Сейчас ходит по школам, рассказывает о двадцатых годах, как о «чудесном периоде советской литературы», хвалится, что знавал Зощенко…
Резников спился, лечился долго, опять пил, покуда не помер перед самой войной.
– А Венька Ковальчук? Ты что-нибудь знаешь о нем? – нетерпеливо спросил Рябинин. – Надеюсь, теперь наши разногласия не столь важны?
– Какое там! – махнул рукой Меллер. – Дурак я был тогда, да кто ж знал, что вот так, подленько, все у
