следил, как бы кто не обокрал его: работники — лесорубы, сплавщики и погонщики — или лесоторговцы. Он хотел быть богатым, богаче всех, сказочно богатым. Это богатство он воздвигнет, точно невидимый мавзолей, посвященный двуликой Катрин-Камилле, погибшей Катрин и замурованной Камилле, двум образам, слитым в единый, все разрастающийся образ несравненной Живинки. Амбруаз читал и перечитывал свои счетные книги, упиваясь цифрами. Каждый новый доход прибавлял пышности воображаемому мавзолею. Он был счастлив, и счастье его было прочным, он завоевал его в ожесточенной борьбе, вырвал у коварных и упорных врагов. Он оказался упрямей и хитрей их всех, он всех одолел. Корволь гнил в земле, невестка с братцем-недомерком сидели у себя в городском доме, зануда Марсо канул в пустоту, Симон исчез, а Камиллу он держит взаперти. Держит крепко, как хозяин, и никогда-никогда не упустит. Она — его добро, он сотворил ее. Только ему она обязана тем, что появилась на свет, а значит, ее жизнь в его воле. Он приносит ей питье, одежду, угли для грелки и масло для светильника. Ухаживает за ней, как за птицей в клетке. Слишком красивой, слишком редкой, чтобы дать ей летать, где вздумается. Скрытой от чужих глаз и доступной лишь его взору. Часами напролет, приникнув к глазку, разглядывал он пленницу и разговаривал с ней через закрытую дверь.
БЕЛАЯ СПАЛЕНКА
Камилла не дала себе умереть. Она погрузилась в полудрему, витала среди красочных снов, грезила с открытыми глазами. И постоянно прислушивалась. Она знала наизусть все до малейшего звука на чердаке: стон половиц и балок, скрип двери, когда дед приоткрывал ее и просовывал в щель тарелку с едой и кружку с водой. Изучила переливы ветра, ритм дождевых капель. Ей была знакома каждая из живущих под стрехой птах, каждая чердачная мышка, она узнавала по шороху жуков и мошек. Весь мир свелся к немногим звукам: треску дерева, шуму ветра и дождя, шелесту листьев, шуршанью мышей и насекомых, птичьему щебету. Некоторые из них она ненавидела: например, скрип деревянных ступенек под шагами старика, хлопанье открывающегося или закрывающегося глазка, а больше всего — захлебывающийся шепот, который просачивался сквозь дверь, булькал за ней, как мутный, пузырчатый поток. Старческие излияния в любви. Каждый раз, когда Амбруаз, обшаривая чердак безумным взором, принимался говорить липким шепотом, от которого веяло смертью, Камилла забиралась с головой под одеяло и затыкала уши. И снова принималась настороженно ловить звуки, как только он уходил. Она все силилась услышать, что происходило за стенами ее тюрьмы. Изо дня в день, из ночи в ночь улавливала все обострявшимся слухом далекие, легчайшие шумы. Затаив дыхание, слушала шаги людей и животных на дороге. Но среди них не было шагов Симона, поступи Рузе. И все-таки она ждала. Вся жизнь ее сжалась в это постоянное, напряженное ожи дание. Даже во сне она оставалась настороже.
В то майское утро, когда старик уже давно ушел, она услышала непривычное множество шагов: целая толпа шла вниз по дороге. Тяжелым, медленным, значительным шагом. Как пристало погребальному шествию. Камилла услышала голос Блеза-Урода, поющего, едва сдерживая рыдания. Она разобрала только первые слова. «Слыши, дщерь, и смотри, и приклони ухо твое…» Кого это хоронили и кто подавал ей знак, предупреждал и ободрял, взывал: «Услышь! смотри! приклони ухо твое!»
«Слыши, дщерь, и смотри, и приклони ухо твое…» И Камилла вслушивалась в пение, в мерные шаги скорбного шествия, в молчание хуторян, в немой ответ на немоту усопшего или усопшей. Голос все удалялся, пока не утонул в придорожной зелени, стихли шаги, осталось лишь молчание. Молчание мертвых и живых. «Слыши, дщерь…» И Камилла прислушивалась, затаив дыхание и боясь пошевелиться на своей лежанке, чтобы не нарушить обнимавшую весь дом, весь хутор тишину. Лишь в висках громко стучала кровь. Камилла слышала глухие, частые удары. Все существо ее обратилось в слух.
«Слыши, дщерь, и смотри, и приклони ухо твое…» И вот донеслись далекие шаги. По дороге медленно поднимались двое: один о двух, другой — о четырех ногах. Погонщик и его вол. Шаги все ближе, уже у самой околицы, у самого Приступка. Шли двое: Симон и Рузе. Все существо Камиллы обратилось в слух, напряглось, словно готовая устремиться в раскрывающиеся створки плотины вода. Радость врывалась в ее сердце, так стремительно, что причиняла боль. Кровь шумела все громче, как шумят потоки, выпущенные из прудов и водохранилищ, чтобы увеличить сток реки, прибавить скорость течению и подогнать лавину бревен. Словно прорвались все плотины в округе и вода хлынула в сосуд ее недвижимо и немо лежавшего в углу на чердаке тела, заполнив его гремящим шумом. Ожившая на воле, грохочущая вода бушевала и раздирала изнутри ее плоть.
«Слыши, дщерь, и смотри, и приклони ухо твое…» И она вслушивалась, впадая в беспамятство, не видя ничего перед собой, бурлящая вода застилала ей взор, размывала зрение. Все тело напряглось.
Симон прошел мимо Приступка, даже не замедлив шага. Прошел на другой конец хутора. Опять все затихло. Но поток, захлестнувший Камиллу, все шумел, неудержимый в бешеном разливе. Со стороны леса донеслись какие-то удары. Что-то происходило на Крайнем дворе. Камилла точно определяла место по звуку. Затем удары прекратились.
«Слыши, дщерь…» Кажется, снова кто-то идет по дороге? Сюда, к Приступку? Камилла прислушивалась сквозь наполнявшее ее бурление. Как будто шаги босых ног. Кто-то вошел во двор — псы вскинулись, залаяли, загремели цепью. И вдруг раздался крик. Кричал Симон. Голос его перекрывал собачий лай. Потом он что-то бросил псам. Кусок, в который они жадно впились и замолчали. Симон выкликал Амбруаза Мопертюи. Хозяина дома, собак, властелина гнева, голода и смерти. Владельца Рузе.
Камилла вскочила. Застилавшие ее сознание потоки схлынули. Она хотела позвать Симона, чтобы он вызволил ее, но не могла издать ни звука. За месяцы молчания, заключения, она онемела. И, как ни пыталась закричать, голос не слушался ее, лишь судорожно сжималось горло. Симон был рядом, здесь, во дворе, а она не могла позвать его. Он же звал только старого Мопертюи.
Даже уйдя из дому, дед караулил ее. Не только дверной замок и одичавшие от голода цепные псы удерживали ее, она была заперта еще и изнутри. Старик лишил ее голоса. А Симон выкликал только Амбруаза. Или он забыл, как зовут Камиллу? Потерял в своем бегстве и скитаниях даже ее имя? Неужели старик отнял у них все? Камилла билась в стену, обдирала пальцы о засов. Симон все кричал. Но теперь было мало услышать, надо было говорить, кричать самой. А она не могла. И тогда ее осенило.
Она взяла лампу, в которой теплился небольшой огонек — сильнее она разжигала его к вечеру, — и разбила стекло. Потом перетащила к двери тряпье с лежанки и подожгла его. Раздула пламя, чтобы оно охватило дерево. Помедлив мгновение, огонь пополз вверх, он лизал доски, вгрызался в них, разъедал древесную толщу. Камилла отпрянула. Вылив на одеяло всю воду из кружки, она завернулась в него. Дверь затрещала, в ней открывались и ширились щели. И вдруг Камилла засмеялась, к ней вернулся голос. Она смеялась, глядя, как горит ненавистная дверь с ее мерзким глазком и постылым шепотом. С двери огонь перекинулся на стены и потолок, занялись балки, загорелся пол. Жар стал нестерпимым, удушающим. Чердак наполнился жаром и дымом, прогоревшие доски двери рухнули, и Камилла выбежала на лестницу.
Уходя, Амбруаз, как обычно, запер обе двери: переднюю и заднюю. Но ставни открывались изнутри. И Камилла, безуспешно толкнувшись в двери, бросилась к окну. Огонь настигал ее. Чердак пылал. Камилла слышала, как трещит крыша, ревет пламя, пожирающее стены. Огонь подступал все ближе. Языки пробивались сквозь потолок, рвались с лестницы. Вспыхнула и кухня: занялись скамейки, стол, все застилал едкий дым. Камилла вскочила на подоконник и выпрыгнула во двор.
Под цветущей магнолией она увидела Симона, изумленно глядевшего, как обрушивается в столбе огня крыша. Он больше не звал Амбруаза. На нем не было одежды. Но кровь Рузе, покрывавшая его с ног до головы, засохла и образовала бурую корку. Псы лежали у его ног и глодали остатки воловьей туши, безразличные к бушующему пожару. Толстые ребра хрустели и трещали под их зубами, как на крыше трещали стропила. Наконец Симон увидел Камиллу, но поглядел на нее так же оторопело и рассеянно, как смотрел на пожар. Перед глазами у него снова стоял белый гигант, которого он свалил на Крайнем дворе. Гигант, чью тушу он освежевал и расчленил, возник опять, еще больше и ужаснее прежнего. Из нутра его вырывалось пламя. И он ревел все громче, все протяжней. Вот чрево его открылось, и из огненного отверстия вынырнул призрак. Женщина, но не та, кому принадлежало опустевшее ложе и завешенное зеркало. Где же, в каких глубинах запрятано тело Рен? Симон все искал мать, все ждал, когда она появится.
