воды, Симон подумал об отце. Он теперь был далеко, на другой стороне плато, разделяющего долины Кюры и Тренклена. Отец ушел в себя, ушел в тишину и неподвижность. Ушел по невидимым следам канувшей в небытие матери. Забыл себя, застыл на краю пустоты, словно тяжелый камень, повисший в неустойчивом равновесии над водой — достаточно легкого толчка, и он закачается. Словно маятник, бьется в душе Эфраима память о милой возлюбленной, бьется сердце в одиночестве, боли, надежде. Спокойно и терпеливо ждал он, пока призовут и его. Он ушел, послушный воле Господа, которому каждый день возносил хвалу, покорный, словно увлекаемая течением луговая былинка. Ушел в поднебесные луга Тренклена. А Симон, его сын, дитя Полудня, уходил с Камиллой. Вдвоем бежали они от гнева старого Мопертюи, и бурная река сопровождала их бег, наполняя слух порывистым шумом. Трава и листья деревьев, кусты и папоротники еще блестели от дождя, птахи отряхивались на ветках и уже начинали пронзительно щебетать, выводить тонкие, хрупкие трели. Все вокруг беглецов дышало терпкой свежестью и влагой. Занималась заря.
Симон первым перешел через рокочущий поток по стволу толстого дуба. Он знал все тропы в лесу. Пересечь вспухшую от дождя реку можно было только здесь. Они должны были без промедления уйти как можно дальше от хутора, пройти через весь Жалльский лес, чтобы до наступления утра покинуть владения Амбруаза. Лесорубы перекинули этот временный мостик, не приделав перил, замшелый ствол был скользким. Симон осторожно ступил на него. Дойдя до конца и убедившись, что ствол достаточно прочен, он позвал дожидавшуюся его сигнала Камиллу. «Все в порядке! — крикнул он, перекрывая грохот потока. — Можешь идти. Только смотри осторожней, там скользко». Камилла опасливо подошла к самому мостику, но ступить на него не смогла — ее охватил страх. Тогда, чтобы подбодрить ее, Симон, смеясь и хлопая в ладоши, запел песню, которую они с братьями горланили в детстве, когда им становилось страшно в лесу.
Амбруаз Мопертюи бродил по лесу, стараясь разогнать дурные мысли, навеянные тяжелым сном, и вдруг встрепенулся. Застыл на месте, как охотничий пес, учуявший дичь. Сердце его учащенно забилось. Со стороны реки донесся голос, сливавшийся с шумом потока. Уж не сама ли река кричала человеческим голосом, исторгнутым из гранитных скал? Что за безумный клич в такой ранний предрассветный час? Амбруаз бросился к реке.
Пригнувшись, он бежал в мокрой высокой траве, хлеставшей его по лицу. Бежал, весь обратившись в слух. Голос звучал теперь совсем близко. Отдавался эхом меж скалистых берегов и древесных стволов. И Амбруаз узнал его. То был голос Симона. Пел Симон.
Поток пел голосом Симона-вора, Симона-поджигателя. Слова веселой песенки вырывались из рева воды.
Задорная песенка Симона, его радостный голос придали Камилле смелости. Преодолев страх, она ступила на дубовый мостик и уже дошла почти до середины, расставив для равновесия руки.
Старый Мопертюи подобрался к самому ущелью, мостик был совсем рядом. Притаившись в траве, он глядел, как кто-то медленно, неуверенно, расставив руки, движется по перекинутому через ущелье бревну. Амбруаз видел фигуру идущего неясно, со спины, но то был Симон, кто же еще! Симон-беглец, Симон- горлопан, Симон-грубиян. Скорчившись в траве, Амбруаз видел только фигуру на мостике, не замечая другого человека, поджидавшего на той стороне ущелья. Он не сводил глаз со спины идущего, уверенный, что это Симон. Это он, он шел мелкими нетвердыми шажками по замшелому стволу и распевал во все горло. Амбруаз сверлил его взглядом, в котором смешались ненависть и злорадство.
Пение смолкло. Громкий вопль прорезал шум воды. Низвергся в бурлящий поток и мгновенно взлетел со дна ущелья вверх. Это был не мужской, а женский крик. Растерянный, Амбруаз Мопертюи встал во весь рост, ничего не понимая. Он целился в Симона и попал в Симона, это Симон свалился в реку, почему же снизу доносится голос Камиллы, а Симон — вон он, на другом краю ущелья? Но крик стих, и снова слышался лишь вечный ропот воды. Никто не пел, никто не кричал. Симон беспомощно застыл в немом оцепенении у пропасти. Не отрываясь, смотрел он вниз: там, на каменном ложе реки, лежало распростертое тело Камиллы, обращенное лицом вверх, словно она смотрела на него сквозь прозрачную воду. Это было похоже на страшный сон: он видел самого себя, своего двойника, с зелеными глазами, с размозженными о камни руками и ногами. И снова просвистел камень. Снова ухнул вниз и взлетел вверх меж скал крик. Снова упало в воду тело.
Симон, еще один Симон, распластался на дне реки. Теперь их там двое: Симон-поджигатель и Симон-похититель. Два близнеца, один большой и сильный, другой тонкий и хрупкий. Один навзничь, другой ничком. Один — уставив широко раскрытые зеленые глаза в полоску неба меж обрывистых лесистых берегов, другой — уткнувшись лицом в каменистое дно.
Наконец-то Амбруаз Мопертюи прикончил Симона. Всех Симонов: похитителей Камиллы, поджигателей дома. Расправился с ними разом. Пусть горный поток унесет оба тела, как затерявшиеся бревна, которые сгодятся разве что в печку; пусть они полывут по течению, как можно дальше, пока не увязнут где-нибудь в заболоченных низовьях.
Но Камилла, где же Камилла? Где прячется его Живинка? Амбруаз Мопертюи вернулся в Лэ-о-Шен, насвистывая: «В лесок мы не пойдем». Во рту у него пересохло, губы обветрились, и свист получался отрывистым. Он подошел к дому окольным путем, не выходя на хуторской проселок. И, не глядя на пожарище, направился прямо в сарай в дальнем конце двора, за огородом. Там он улегся на солому. И все свистел неотвязный мотив, то пропевая несколько слов вслух, то злобно ухмыляясь. Ухмылки прерывали пение и свист, как приступы кашля. Меж тем с новой силой полил дождь.
Дождь шел целый день. Дорога, ведущая из леса, превратилась в мутный поток грязи. Ветки яблонь и слив, кусты сирени сгибались под хлещущими струями. Садовые цветы свесили к самой земле отяжелевшие головки с изорванными лепестками. Тропы стали ручьями, ручьи и речушки разлились и забурлили. Лишь к вечеру ливень стал утихать. Высоко в небе вспыхнула радуга, три цвета преобладали в ней: желтый, зеленый и фиолетовый. Соломенно-желтый, ярко-зеленый и густо-фиолетовый. Детишки выбежали наконец на улицу, они шлепали по грязи и радостно кричали, глядя на сияющую радугу.
Тела Камиллы, и Симона нашли лишь спустя два дня, их снесло течением далеко вниз от места падения. Разбушевавшиеся воды Кюры били их о валуны, так что след от попавшего одной в спину, другому в висок камня уже нельзя было различить. Кости переломаны, кожа ободрана, исцарапана. Глядя на эти изуродованные тела, только и можно было догадываться, что произошел несчастный случай. Перебегая в спешке через ущелье по замшелому стволу, оба поскользнулись и упали.
Никто не пришел сообщить Амбруазу Мопертюи о смерти внучки. Да и осмелься кто-нибудь, это было бы напрасно. Старик сошел с ума. Свихнулся еще в день пожара. Он заперся в сарае, о разоренном хозяйстве забыл, все дела забросил. Только иногда прогуливался по лесной дороге, но дальше опушки не заходил. Бродил по краю леса, насвистывая: «В лесок мы не пойдем», да разражался по временам судорожным смехом.
Богатству и могуществу Мопертюи настал конец. Больше уж не разгуляться его надменному, необузданному нраву. Рассудок его сгорел вместе с домом, сила ушла вместе с Камиллой. Он бредил и сделался невменяемым до такой степени, что пришлось лишить его всех прав и признать недееспособным. Поскольку же он лишил наследства старшего сына и его потомство, а остальные прямые наследники умерли, всем имуществом должна была распоряжаться невестка — вдова Марсо и мать Камиллы. Так что угодья, когда-то отобранные Амбруазом у отца Клод Корволь, вернулись к законному владельцу, наследовавшему право собственности, от предков, не случайно же год за годом поваленные деревья устремлялись к
