к балконной двери, словно сомневаясь, что Максим слышит. Хорошо, пусть так. Хоть детей не разбудит... если, конечно, они спят. Почему-то Максим сомневался.
Если бы он действительно верил в Бога. По-настоящему... Но той слабой веры, что согревала Максима после каждой акции очищения, уже почти не осталось. Не может быть Бога в мире, где процветает зло.
Но если бы он был... или, хотя бы, в душе Максима оставалась настоящая вера... Он упал бы сейчас на колени, на грязный, крошащийся бетон, вскинул руки - к сумрачному, ночному небу, к небу, где даже звезды горели тихо и печально. И закричал бы: 'За что? За что, Господи? Это выше моих сил, выше меня! Сними с меня этот груз, прошу тебя, сними! Я не тот, кто нужен! Я слаб...'
Кричи - не кричи. Не он возложил на себя этот груз. Не ему и снимать. Пылает, разгорается впереди черный огонек. Новое щупальце Тьмы.
- Лена, извини... - он отстранил жену, шагнул в комнату. - Мне надо уехать.
Она замолчала на полуслове, и в глазах, где только что стояло лишь раздражение и обида мелькнул испуг.
- Я вернусь, - он быстро пошел к двери, надеясь избежать вопросов.
- Максим! Максим, подожди!
Переход от ругани к мольбе был молниеносным. Лена кинулась вслед, схватила за руку, заглянула в лицо - жалко, заискивающе.
- Ну прости, прости меня... я так испугалась... Прости, я глупостей наговорила... Максим!
Он смотрел на жену, мгновенно утратившую агрессивность, капитулировавшую, готовую на все - лишь бы он, глупый, развратный, подлый, не вышел из квартиры. Неужели что-то появилось в его лице - что-то, испугавшее Лену сильнее, чем бандитская разборка, в которую они встряли?
- Не пущу! Не пущу тебя никуда! На ночь глядя...
- Со мной ничего не случится, - мягко сказал Максим. - И тише, дети проснутся. Я скоро вернусь.
- Не думаешь о себе, так подумай о детях! О мне подумай! - Лена молниеносно сменила тактику. - А если номер машины запомнили? А если сейчас явятся - ту стерву искать? Что мне делать?
- Никто не явится, - Максим почему-то знал, что это правда. - А если вдруг... дверь крепкая. Кому звонить - ты тоже знаешь. Лена... пропусти.
Жена застыла поперек дверей, распростерши руки, запрокинув голову, почему-то зажмурившись - будто ожидая, что он сейчас ударит.
Максим осторожно поцеловал ее в щеку - и отодвинул с дороги. Вышел в прихожую, сопровождаемый совсем уж растерянным взглядом. Из комнаты дочери слышалась неприятная, тяжелая музыка - не спит, и магнитофон включила лишь чтобы заглушить их злые голоса... голос Лены...
- Не надо! - умоляюще прошептала жена вслед.
Он накинул куртку, мимолетно проверив, все ли на месте во внутреннем кармане.
- Ты о нас совсем не думаешь! - будто по инерции, уже ни на что не надеясь, сдавленно выкрикнула Лена. Музыка в комнате дочери стала громче.
- А вот это неправда, - спокойно сказал Максим. - Как раз о вас я и думаю. Берегу.
Он спустился на один пролет, не хотелось ждать лифта, прежде чем его догнал выкрик жены, неожиданный - она не любила выносить сор из избы, и никогда не ругалась в подъезде.
- Лучше бы ты любил, чем берег!
Максим пожал плечами и ускорил шаг.
Вот здесь я стоял - зимой.
Все было так же, глухая подворотня, шум машин за спиной, слабый свет фонарей. Только холоднее гораздо. И все казалось простым и ясным, как для молоденького американского полицейского, вышедшего в первое патрулирование.
Охранять закон. Преследовать зло. Защищать невиновных.
Как было бы здорово, оставайся все и всегда таким же простым и ясным, как в двенадцать или двадцать лет. Если бы в мире и впрямь было лишь два цвета черный и белый. Вот только самый честный и простодушный полицейский, воспитанный на громких звездно-полосатых идеалах, рано или поздно поймет - на улицах есть не только тьма и свет. Есть еще договоренности, уступки, соглашения. Информаторы, ловушки, провокации. Рано или поздно приходится сдавать своих, подбрасывать в чужие карманы пакетики с героином, бить по почкам, аккуратно, чтобы не оставалось следов.
И все - ради тех, самых простых, правил.
Охранять закон. Преследовать зло. Защищать невиновных.
Мне тоже пришлось это понять.
Я прошел по узкой кирпичной кишке, поддел ногой обрывок газеты, валявшийся у стены. Вот здесь истлел несчастный вампир. Действительно несчастный, виновный лишь в том, что позволил себе влюбиться. Не в вампиршу, не в человека - а в жертву... в пищу.
Вот здесь я плеснул из чекушки водкой... обжигая лицо женщины, которую мы же, Ночной Дозор, отдали на пропитание вампирам.
Как они, Темные, любят говорить: 'Свобода'! Как часто мы объясняем себе самим, что у свободы есть границы.
И все это, наверное, абсолютно правильно. Для тех Темных и Светлых, что просто живут среди людей, превосходя их по возможностям, но ничем не отличаясь по стремлениям. Для тех, кто выбрал жизнь по правилам, а не противостояние.
Но стоит лишь выйти на рубеж, тот незримый рубеж, где стоим мы, дозорные, разделяя Тьму и Свет...
Это война. А война преступна всегда. Всегда, во все времена, в ней будет место не только героизму и самопожертвованию, но еще и предательству, подлости, ударам в спину. Иначе просто нельзя воевать. Иначе - ты заранее проиграл.
Да что же это такое, в конце концов! За что стоит драться, за что вправе я драться - когда стою на рубеже, посредине, между светом и тьмой? У меня соседи - вампиры! Они никогда, во всяком случае Костя - никогда, не убивали. Они приличные люди... с точки зрения людей. Если смотреть по их деяниям - они куда честнее шефа или Ольги.
Где же грань? Где оправдание? Где прощение?
Я не знаю ответа. Я ничего не в силах сказать, даже себе самому. Я уже плыву по инерции, на старых убеждениях и догмах. Как могут они сражаться постоянно, мои товарищи, оперативники Дозора? Какие объяснения дают своим поступкам? Тоже не знаю. Но их решения мне не помогут. Тут каждый сам за себя... как в громких лозунгах Темных.
И самое неприятное - я чувствовал, что если не пойму, не смогу нащупать этот рубеж - я обречен. И не только я один. Погибнет Светлана. Ввяжется в безнадежную попытку спасти ее шеф. Рухнет вся структура московского Дозора.
'Оттого, что в кузнице не было гвоздя...'
Я еще постоял, опираясь рукой о грязную кирпичную стену. Вспоминал, кусая губы, пытаясь найти ответ.
Не было его.
Значит - судьба.
Пройдя уютным, тихим двором, я вышел к 'дому на ножках'. Советский небоскреб вызывал какое-то подспудное уныние, совершенно неоправданное, но яркое. Похожее чувство я иногда испытывал, когда проезжал в поезде мимо заброшенных деревень или полуразрушенных элеваторов. Неуместность... слишком сильный замах, кончившийся ударом по воздуху.
- Завулон, - сказал я, - если ты слышишь...
Тишина, обычная тишина позднего московского вечера - рев машин, кое-где музыка из окон, и безлюдье.
- Ты все равно не мог рассчитать все, - произнес я в пустоту. - Никак не мог. Всегда есть развилки реальности. Будущее не определено. Ты это знаешь. И я... тоже знаю.
Я пошел через дорогу, не оглядываясь по сторонам, не обращая внимания на машины. Я ведь на задании, верно?
