– А если шахиды?
– Тех по мордам узнают, – сказал я, но сам ощутил, что прозвучало не очень убедительно. – Ладно, быть убитым – профессиональный риск всех президентов. К тому же движение за вхождение в Америку приняло такой размах, что уже не остановить. Буду я президентом или нет, но Россия на этот раз и запряглась на диво быстро, теперь попрет и без меня.
Куйбышенко спросил недоверчиво:
– Вы вправду такой… самоотверженный?
Я развел руками.
– Конечно, общечеловеческая зараза и меня покоррозила, очень хочется быть живым… но когда такие ставки, то отдельной жизнью можно и, как говорится, пренебречь. Хотя, конечно, свою почему-то жалко.
Терещенко, мой нынешний начальник охраны, сказал примирительно:
– Хорошо, трибуну привезем с собой.
Охранники переглянулись, один сказал задумчиво:
– Да, это хоть и мелочь, но все-таки…
– А что за трибуна? – осведомился я. – Если в универе, где я планирую сделать первое выступление, то там все есть…
– Наша не простая, – сообщил Терещенко, – с виду обычная, но на самом деле из прочнейших кевларовых листов с титановыми прокладками. Из гранатомета не пробить, разве что из танка… И размеры хороши, будете не до пояса, как вы любите, а только голова и плечи. Уверяю вас, это все равно опасно. Очень.
– Вы мне еще каску или шлем предложите, чтобы посмешищем был!
– Никто нашу трибуну не отличит от обычной!
Я устало махнул рукой.
– Ладно, тащите свою. Но выступать буду.
Первое программное выступление я в самом деле решил сделать в стенах родного университета, где преподавал лет десять, где знаю все старшее руководство, да и меня многие помнят, хотя часть этих многих вспоминает с тихим ужасом.
Репортеры ждали у центрального входа, но служба безопасности провела меня через черный ход, там нет посторонних, а оттуда мы проследовали в кабинет ректора. Он вышел встретить, мы подали друг другу руки, я не был с ним дружен раньше, но смутную взаимную симпатию испытывали, хоть и принадлежали к несколько разным философским школам.
– Борис Борисович, – произнес он с чувством, – вот уж не ожидал, что один из наших профессоров пойдет в политику! Я имею в виду, так высоко. Да еще так стремительно и сенсационно. Все-таки от профессорского состава все ждут солидности, окаменелости, даже ископаемости…
Он проводил меня в кабинет, там уже расположились Когут, проректор, филолог номер один в России, и Уланцев, декан философского факультета.
Ректор объяснил:
– Пока там заполняется зал, успеем чайку или кофейку. Или предпочитаете поэкстраординарнее?
– Что вы имеете в виду? – спросил я.
– Теперь в моде всякие добавки…
– Професору надлежит быть старомодным.
– Тогда кофейку?
– С превеликим удовольствием.
Мы обменялись рукопожатиями с Когутом и Уланцевым, шевельнулось теплое чувство к этим недавним коллегам, хотя оба смотрят, как на опасного зверя, вселившегося в шкуру нормального по всем показателям профессора.
Незнакомая девушка внесла на подносе чашки с дымящимся кофе, сливки, сахар, фруктозу и с десяток крохотных бутербродов.
Мы расселись, даже здесь соблюдая иерархию, раньше я никогда в этом кабинете не сидел так высоко. Пару минут прихлебывали кофе молча, все поглядывали на меня с осторожностью. Я вроде бы прежний Зброяр, но того знали как облупленного, хоть и несколько сторонились из-за радикальных взглядов, но сейчас я вообще непонятная и грозная величина, вроде приближающейся к Солнечной системе темной звезды. То ли разнесет все вдрызг, то ли разнесет не все, или же в лучшем случае пройдет мимо, вызвав только магнитные бури, наводнения и гибель каких-нибудь динозавров.
– И что будущее нам готовит? – заговорил с осторожностью Когут. – Учить мне английский, китайский или автомат Калашникова?
– Что-то слишком часто об этом спрашивают, – заметил я. – Когда люди еще не могут оформить чувства в ясные четкие мысли, а только ощущают приближение грозы или потрясения основ, это проявляется в виде аллергии, псориаза или чесотки – я имею в виду, как вы уже поняли, анекдоты.
Это они не поняли, но, когда разъяснил, закивали, что да, понятно, именно в анекдотах и проявляется первичная реакция общества на приближающиеся потрясения, социальные сдвиги, изменения в моральных ценностях.
– А насчет языка, – произнес я с осторожностью, – то красив наш русский язык, очень красив. Даже наряден… Я понимаю, что преподавать его – одно удовольствие.
