— Колдовство — это же черная магия, а вы креститесь…
Старуха отмахнулась:
— Все крестятся, все так говорят. А черная или белая — это потом… Само колдовство еще с тех времен, когда ни черного, ни белого, да и самого бога…
По проходу, забитому людьми, к ним протолкались два крепких краснорожих мужика. Передний, приземистый, с выпирающим брюшком, отодвинул туристов за спину, страшно выкатил налитые кровью глаза на Тержовского, угадав в нем главного, гаркнул:
— Эй, вы вперлись на наши места! Вам не сказали?
— Какие места? — удивился Тержовский, только сейчас заметив их. — Эти?
Второй мужик задвинул туристов еще дальше, стал с первым плечом к плечу, а плечи у обоих дай боже:
— Эти!!! Мы курить выходили.
Тержовский набычился, раздался в размерах, голос его приобрел бычий оттенок:
— Занимать места в электричках, трамваях, в парке на лавочках и тэдэ
— запрещено! Есть специальное разъяснение в прессе… Газеты читаете? Штраф за превышение, а затем, сами знаете…
Он посмотрел на них так, словно на обоих уже была полосатая одежда арестантов, тут же забыл о них и повернулся к Алексееву:
— А что, если поставить коечку в коридоре? Девка деревенская, авось не станет жалобы рассылать. Дескать, условий не создали, отдельную палату не выделили, кадку с пальмой не поставили…
Алексеев, затравленно сжавшись, не слушал, краем глаза ловил, как эти двое топтались зло и растерянно, Тержовский так же силен и напорист, как и они, но у него к тому же пузатый портфель с монограммой на чужом языке, костюм из валютного магазина и вообще чувствуется человек, который привык указывать другим, вызывать к себе в кабинет на ковер, давать ЦУ…
Не веря своим глазам, Алексеев увидел, как эти громилы, озлобленно поворчав, попятились, отступили до самого тамбура, пристроились у раздвижных дверей среди прочего стоячего люда.
Старуха тоже не обратила внимания на мужиков, признавая за Тержовским право приходить и брать все, что возжелается. Алексеев перевел дух, сам никогда бы не решился действовать подобным образом. Он не сразу понял, что старуха все еще говорит что-то, и уловил только конец:
—…только возьми, а я для тебя что хошь изделаю!
Тержовский отмахнулся:
— Это не мне, это вон ему хочется пощупать древнюю магию.
Старуха даже не взглянула на Алексеева, видимо познав его плоский мирок еще с первого взгляда:
— Ранетый он… Да это заживное. Я уж постараюсь для тебя, касатик…
Она все еще обращалась к Тержовскому. Алексеев спросил задето:
— Как я понял, мне нужно на кладбище раскапывать могилу удавленника? А еще добывать крылышко летучей мыши и ветку омелы…
Старуха отмахнулась без всякой злобы:
— Глупости бают. Я на тебя глаз уже положила, все изделаю. Езжайте с богом до своих Люберец, вы туда едете — по глазам вижу, а я сойду… Каждый день ездию, поездничка я.
Еще пол-остановки она всматривалась в Алексеева, словно хотела прочесть в его мозгу интегральные уравнения. Ему стало смешно и неловко, и когда странная старуха ушла, с облегчением перевел дух:
— Ну и колдунья! Дочку сама лечить не берется, к тебе блат ищет, а нам колдовство покажет!
Тержовский усмехнулся:
— Может, и у них узкая специализация?
Дом Тержовского оказался не близко, но когда прибыли, Алексеев ахнул. Огромный домище, а не хлипкая дачная постройка, а главное — великолепный сад, громадный огородище…
— Заброшенные дома, — объяснил Тержовский зло. — Неперспективные. Дурак-хозяин заколотил дом и подался в город. Пашет подсобником на заводе. Я купил…
— Дорого?
— Не скажу!
— Почему?
— Стыдно признаться за какие гроши. Жуликом назовешь! А я не жулик. Просто бедный.
Алексеев возился до поздней ночи, подстригал, распланировал двор, а на другой день в воскресенье провозился с крыжовником и смородиной. Тержовский вытащил его на речку, но Алексеев и оттуда скоро сбежал, ибо в саду возиться — наслаждение большее, и он прислушивался, как спадает постоянное напряжение, как медленно расслабляются натянутые нервы, как перестает пугливо оглядываться на каждый шорох… На радостном подъеме перекопал весь огород, всаживая лопату на полный штык, выворачивая жирные ломти земли, где извиваются блестящие кольца дождевых червей, где пахнет землей и травой…
Он покинул загородный дом друга с сожалением поздно вечером. Тержовский тоже вернулся в город, завтра с утра на работу. Он снисходительно посматривал на посветлевшее лицо друга, заболевшего дурью по исконно-посконному, по неизменному: ведь все от неуверенности, от страха пред днем
