прогонит незваного.
Пока ехал, думал — кого увидит? Рисовались видения то ли темнокожей выбеленно-седой карги с высохшими, почти птичьими пальцами, то ли девушки такой красоты, что только обманом быть может, мороком смертным. И на краю губ — невидимый ответ дразнился.
Доехал до гор, гневных морщин старой земли. Ну что же — и там люди живут: виноград выращивают, пчел держат, овец и коз пасут. Спросил про ведьму — рассказали да проводили без осторожности.
Не красавица, чтобы голову потерять, не уродина ветхая, чтобы детей пугать. Сначала не разобрать-понять, то ли двадцать пять ей весен, то ли тридцать пять, а может, и сорок. Полное рябоватое лицо, узкие черные глаза, волосы убраны под платок вроде сарбанда, да меньше размером. Крепкие ноги на земле стоят, крепкие руки тяжелый глиняный кувшин держат: льет молоко, чтобы сыр делать.
Поклонился Бенда, назвался. Удивленно приподняла густые брови Фаренга, но в дом пригласила — сама, как хозяйка и мать сыновей. Сосуды с вином, ледяной водой и дугом на стол поставила, горную дыню разрезала, свежих лепешек положила и связку чурчхел. Не скоро беседу закончили и порешили так: поработает Бенда помощником у Фаренги, сколько сам захочет, не возьмет Фаренга платы иначе как вопросами, если же Бенда отвечать откажется, тут и договору разрыв. А жить Бенда может на мужской половине дома — есть там свободная комната: по обычаю, если сын погибает, в комнате его родственники не селятся, а путника пригласить не запретно. Младшие сыновья матери не возразили.
Пять лет в горах прожил Бенда. Многое из того, чему в столице не учили, узнал. Различными дымами лечить смог, о целебных травах записей на книгу набралось, к полупрозрачным обсидиановым ножам рука привыкла поболе, чем раньше к бронзовым. Много видел того, что чудесами счесть можно, — но расчислил их и познал.
Да к разгадке не приблизился.
На исходе весны поблагодарил Бенда Фаренгу за науку и терпение, из арчи вырезал на прощание оберег дому — птичий, крылатый, радостный. Проводила его ведьма как родича, сушеного мяса и густого меда в дорогу дала, а еще зерен-жемчужин молочных, что старость и слабость отодвигают.
К островам двинулся Бенда. Потому как одна надежда оставалась — на принца-лекаря, дворец покинувшего. Гремела его слава по стране, в чайханах легенды рассказывали об исцелениях. С самых дальних окраин старались добраться до Фару, и не отказывал он даже беднякам, говорили.
В порту повезло Бенде — капитаном судна, в нужные края направлявшегося, оказался Йаздгирд, чью мать вылечил он лет десять тому. Не забыл моряк этого, перевез без оплаты Бенду и даже мула его на борт взял. Не противилось тому и море, лекарю благоволило — и цвет волн был голубой, а качество их — совершенство. Любовался Бенда тонким водяным кружевом, рыбам- дельфинам играющим изумлялся.
На главный остров архипелага сошел. По нагретым мраморным ступеням в город поднялся. К дому соученика бывшего подошел, у ворог встал. Много людей во дворе сидело: кто детей на коленях держал, кто, за голову взявшись, покачивался, боль утишая, кто переговаривался негромко. Присел и Бенда, ожидая, когда выйдет Фару, дабы не обеспокоить напрасно.
Узнал Фару собрата-лекаря, встрече обрадовался, но извинения принес, что до вечера не сможет уделить Бенде внимания, которое следовало бы. Лишь зеленого чая и прозрачной фарфоровой чашке принес помощник Фару Бенде. Не огорчился лекарь, в углу сел, смотрел, как оперирует Фару — отточенно и сладко, словно соловей голосом касается самого сердца влюбленных. С удивлением понял Бенда, что плачет он — будто в детстве, когда впервые вышел на крышу дома и увидел распахнутый закат: розовый, сиреневый, золотой, той красоты, что не вместима в человека.
Уже под крупными солеными звездами рассказывал Бенда об огне своем.
Улыбнулся Фару:
— Ты опечален, что не можешь создать душу?
Кивнул Бенда. Потянулся к блюду со спелыми, почти черными вишнями. Ел, неторопливо обсасывал косточки и на столе из них выкладывал птицу-оберег.
— Ты запутался, — говорил меж тем Фару. — Ты думаешь, что душа — и есть жизнь. Врачу не надо создавать душу, равно как и тело. Ты вспомнил про девочку, что лепила фигурки, — но она ведь не создавала землю, нет в том нужды, песка и глины на свете с избытком. Жизнь — это связь, ты плетешь паутинную невидимую сеть. От голоса твоего и глаз твоих идет жизнь. Напиток из рук твоих не просто укрепляет тело — он как невесомая муслиновая ткань, удерживающая на цветке пугливую бабочку. Когда мужчина берет в дом невесту — он должен построить дом, а женщину — создают другие, слиянием теплых тел, что потом обращаются в прах, в песок и глину…
Слушал Бенда. Смотрел в темноту. Видел, что рождается у Фаренги внук — разрешается от бремени жена младшего сына. Видел могилу учителя Зиявуша. Видел девочку, играющую в своем саду, — но лица не мог рассмотреть. Расправляла крылья косточковая птица.
Ранним утром ушел Бенда, с другом простился. На краю рассвета — золотого, сиреневого. В порту Йаздгирдов корабль к отплытию готовился. Не удивился капитан. «Я ждал тебя», — сказал.
Всю дорогу молчал Бенда. И когда корабль скользил по мускулистым упругим спинам волн, и когда верный пегий мул шел сквозь сухие до звонкого шороха травы. Не расплескивал молчание, пока не вошел во двор, где виноградные лозы чуть прогибались под тяжестью прозрачно-розовых гроздей, а целебнолиственное дерево, что не боится ни грома, ни ветра, ни дождя, ни зноя, называемое одними эгоиз, другими карие, роняло слышные обильные орехи.
Подошел к источнику Бенда. Обернулась игравшая.
— Ты Арнавак? — спросил врач.
Удивилась девочка, рассказывать начала:
— Я Хуфрих. Арнавак — сестра моего отца, уже взрослая она, и замуж ее выдали прошлой осенью. Шарвин сын Кобада теперь мой дядя. Скоро их дочь Френа будет ходить — я ее сюда приведу играть… — Запнулась, потом несмело переспросила: — Ведь можно, да?
— Можно, — улыбнулся Бенда. — Песка и глины в саду — с избытком.
И в дом пошел.
ФЕЯ ЧИСТОТЫ
— Вы в этом рубище на бал собрались, что ли?
— Да отстань, все нормально. Вечно ты придираешься.
— Я? Я придираюсь? В зеркало на себя давно смотрели?
— Мама, ну чего она опять начинает, скажи ей!
Все как обычно. Все в порядке даже. Вернее, как раз в беспорядке. Комнаты сестер завалены лоскутками, лентами, тюбиками с засохшими румянами, книжками, куклами, ракушками, сухими цветами, лопнувшими воздушными шариками, восточными пряностями, батарейками, фантиками… Перечислять можно долго, но Золушка готова перечислить все, что она видит, ей не впервой. Пусть устыдятся и на краткий миг, да хотя бы на мгновение, поймут, какие они сказочные неряхи. Именно
