растерянно возразил Лонли-Локли. – Ты – самое могущественное существо из всех, с кем я знаком; по крайней мере, потенциально. И единственный человек, которого я счастлив называть своим другом. Мне жаль, если ты этого не понимаешь.
– Теперь понимаю. И очень рад, что ты так говоришь, – откликнулся я.
Я немного покривил душой. Рад, не рад… В данный момент меня совершенно не интересовало, что он обо мне думает. Но я отдавал себе отчет, что такие слова не следует оставлять без ответа. Просто невежливо.
– Имей в виду, что нет такого дела, которое я не брошу, если тебе вдруг понадобится помощь. Или хотя бы практический совет, – на всякий случай сказал я, отпирая дверь.
– Ладно, спасибо, – ответил Лонли-Локли. – Конечно я тебя позову, если будет нужно. Но я не думаю, что…
Зная себя и прикинув, что получится, если помножить мой нрав на самоуверенность искушенного колдуна, я мог быть совершенно уверен, что этот парень сперва трижды пройдет по краю пропасти, пару раз чудом уцелеет в какой-нибудь чудовищной катастрофе, потом все-таки героически погибнет, и вот тогда-то, на пороге загробного мира, подумает, что теперь, возможно, влип достаточно крепко, чтобы позвать на помощь. Но тут уж ничего нельзя было поделать. Только сказать себе, что в загробном мире я уже однажды был, а посему, надо думать, как-нибудь справлюсь в случае необходимости.
– Тогда желаю удачи, – я отвесил ему неглубокий, но, смею надеяться, чрезвычайно изящный поклон. – Хорошей ночи, сэр Шурф.
– Подожди, – попросил он. – Есть один момент, который ты, возможно, пока не мог оценить в полной мере. Не хочу, чтобы это стало неожиданностью.
Я обернулся, вопросительно приподнял бровь. Дескать, давай, не тяни.
– Безумный Рыбник, как я тебе уже говорил, никуда не делся, – торопливо сказал Шурф. – Он всегда со мной – а теперь, соответственно, с тобой. Справиться с ним не так уж трудно. Да ты уже прекрасно справляешься, я же вижу. Просто не забывай: разные неуместные мысли и желания, агрессивные и не только, не имеют никакого отношения к тебе. Да и ко мне, если уж на то пошло. Они уже давно не мои. Так, что-то вроде фантомных болей в ампутированной конечности – помнишь, ты же сам и рассказывал, что так бывает…
– Конечно, все это понятно, – согласился я. – Ты объясняешь вполне очевидные вещи и беспокоишься о сущих пустяках. Это не твоя вина, просто я сам таков. В любом случае спасибо, что стараешься беречь мои чувства. Но я с самого начала был готов ко всему и, честно говоря, ожидал худшего.
Он, кажется, очень удивился, но ничего не сказал. Только смотрел мне вслед, пока я не скрылся из виду, свернув из коридора в холл.
Оказавшись на улице, я выкинул из головы мысли о грядущих приключениях и смутной будущности моего друга. Дело было сделано, я предоставил его самому себе и судьбе, а значит, беспокоиться теперь бессмысленно. Я и не стал.
Для начала я решил просто пройтись по улице, присматриваясь к себе, прислушиваясь к ощущениям и анализируя результаты наблюдений. Так юные девушки учатся ходить на каблуках, так близорукие люди привыкают к первым в жизни очкам. Подумав, что мое нынешнее положение имеет известное сходство с описанными ситуациями, я был чрезвычайно доволен и горд собой, что нашел удачную метафору. Сейчас красота формулировок казалась мне чрезвычайно важным делом – не столько результатом работы ума, сколько необходимым для его совершенствования инструментом.
Однако несколькими минутами позже я обнаружил, что мой разум несколько переусердствовал в своем стремлении создавать безупречные формулировки. Голова моя к этому моменту до краев заполнилась четкими, лаконичными, глубокомысленными фразами. Усилием воли я легко мог бы разогнать эту крикливую стаю, но такой выход представлялся мне, страшно сказать,
Тогда я принялся внимательно глядеть по сторонам и довольно быстро обнаружил лавку книготорговца. Время было позднее, но книжные лавки в Старом Городе открываются после полудня и работают до рассвета. Известно ведь, что с утра людям не до чтения: у одних служба, другие отсыпаются после вечеринки, третьи спешат на рынок за снедью. Ночь – совсем другое дело. Люди скучают, у них внезапно отменяются свидания и дружеские ужины, студентам надо делать домашние задания, дети требуют, чтобы мама почитала на ночь страшную древнюю легенду, а кого-то мучает бессонница, которую без запрещенных ступеней магии так просто не исцелишь. Самое горячее время для книжной торговли.
Поэтому лавка была открыта. Будь она заперта, я бы, честно говоря, не постеснялся разбудить торговца и его домочадцев. Мне было совершенно ясно, что дело у меня чрезвычайно важное и не терпит никаких отлагательств. Но обошлось без лишних хлопот.
В лавке хозяйничала рыжеволосая дама средних лет с тонкими запястьями подростка и круглым румяным лицом всеобщей любимицы. Я отметил про себя, что женщина достаточно хороша, чтобы провести с нею ночь, но не настолько, чтобы ее съесть. Отметил – это значит, что какую-то долю секунды меня натурально раздирали противоречивые стремления, я метался между вожделением и брезгливостью, не в силах остановиться на чем-то одном. Очевидно, это и были те самые неуместные мысли и желания Безумного Рыбника, от которых предостерегал меня Шурф. Он не взял в расчет, что обретенная вдруг возможность подчинить себе внутренний хаос, отстраниться от него и хладнокровно игнорировать всякую душевную бурю, как бы она ни бушевала, впечатлит меня куда больше, чем самые дикие и темные страсти.
– Мне нужна тетрадь, – сказал я.
– Тетрадь?
Рыжая явно решила, что ослышалась.
– У меня есть прекрасные самопишущие таблички, – защебетала она. – Совсем новые, из белой лохрийской глины, легкие и вместительные.
Я немного подумал, прислушался к себе и решил, что ее предложение мне не подходит. Самопишущие таблички – дело хорошее. Но для избавления от докучливых формулировок мне требовался привычный способ письма.
– Нет, нужна именно тетрадь. Чистая тетрадь из обыкновенной бумаги. И…
На этом месте я запнулся, поскольку понял, что так привык к волшебным самопишущим табличкам, что до сих пор толком не знаю, как в Ехо обстоят дела с прочими письменными принадлежностями.
– Карандаш, перо, все что угодно, – наконец сказал я. – Что-нибудь, чем можно писать на бумаге.
Рыжая озадаченно нахмурилась. Задумчивость была ей к лицу, и я великодушно решил, что съесть ее, пожалуй, тоже было бы приятно и полезно. По крайней мере, в определенных обстоятельствах.
Как ни странно, после этого умозаключения моя внутренняя буря окончательно утихла; теперь я был спокоен и собран не вопреки ей, а просто так.
– У меня нет бумажных тетрадей, – наконец призналась рыжая. – Но у брата антикварная лавка, тут, по соседству. Вы можете к нему зай…
Я не стал спорить, а лишь адресовал ей строгий взгляд, преисполненный вежливого недоумения. Дескать, я – клиент, я уже пришел в вашу лавку и не собираюсь бегать по всему городу за нужным мне товаром. Ваше дело предоставить мне необходимое, а мое – заплатить за вашу расторопность любую цену, которая покажется мне разумной.
