Переговоры – неизвестно о чём, – об общем положении, о победе над старым режимом, о верности боевым знамёнам и петроградским властям, – кончились, и Гучков пошёл к своему поезду.
Но не узнал его.
Паровоз по своей круглой чёрной груди был накрест перевит красными лентами, и красный флаг торчал на будке машиниста, ещё, где можно, воткнуты были еловые ветки. А ещё прицепили другой вагон, пассажирский пригородный, в котором своя топилась печка, искры из трубы, и туда село несколько солдат и несколько вооружённых штатских, все с красными бантами.
Гучков не имел власти и воли разрушать это революционное великолепие, или отцеплять второй вагон, уж он был рад, что самого-то отпускали беспрепятственно.
Напугали бы они царя и свиту на псковском вокзале, да уже и сейчас было темно.
342
Государыня придумала: послать не одного офицера, а двух, и каждому дать по письму, и притом на маленьких бумажках, так, чтоб их можно было сложить в вершок, спрятать в сапоге, а в случае чего и сжечь. Кто-нибудь из двоих офицеров доберётся!
И всё, что теснилось и бурлило в ней, – она в эти часы пыталась, в промежутке между делами, вписывать то в одно письмо, то в другое.
А часы были ужасные. Добралась из Петрограда молодая фрейлина, по возрасту подруга дочерей, – и что, она рассказывала, творится там – это не вмещалось в голове. Посланный к Родзянке генерал-адъютант Линевич так и не вернулся, ни вчера, ни сегодня. Саблин из Петрограда прислал с верным человеком тайную записку, что рвётся сюда, но никак не может поехать, потому что все такие видные, как он, – но учёте. Генерала Гротена послали в царскосельскую ратушу на переговоры с мятежниками – и он что-то не возвращался.
Первоначальная утренняя радость, что Государь нашёлся во Пскове, постепенно затемнялась встающими чёрными клубами тревоги. Добровольно ли он поехал туда и остаётся там? Не пойман ли он в западню?
Величайшая низость и подлость, не слыханная в истории, – задерживать своего Государя! Как унизительно ощущать Государя в плену! Какой ужас для союзников! Какая радость врагам!
Ах, жалела она теперь, что не сказала дедушке Иванову – действовать самым решительным образом по освобождению Государя! А он, по доброте, может проявить мягкость.
И – зачем бы захватили царя? Ясно: не допустить его увидеться с царицей. И – для чего же? Заставить его подписать какое-нибудь невыносимое ответственное министерство. Но это было бы гибелью России. И как бы ни был Государь обманут и отделён от своих верных войск – не может он изменить своей коронационной клятве! Не может он разрешить короне стать придаточным украшением, а власть отдать самоответственному правительству из самозваных лиц!
Или – вынуждают его назначить каких-нибудь невыносимых министров?
А что, правда, делать? Нельзя залить столицу кровью, да ещё во время войны. И тем более во время войны нельзя оставить мятеж пылать. Если не удастся торжественный вход Иванова в Петроград – какие-то уступки, может быть, и неизбежны, только вопрос: кому? до каких пор? и в какой форме?
Там, во псковской немоте, происходил, быть может, великий духовный поединок: её супруг своею некрепкой душой отстаивал священный принцип – а она не могла в эти часы приложить ему свои силы и твёрдость! И – ни весточки получить от него! И – как дослать свою по воздуху?
О, мой святой страдалец! Какое невыразимое унижение я испытываю за тебя! Как разрывающе больно за тебя – и ничего не могу тебе посоветовать. Только не дай насиловать твою волю! Бог должен услышать наши мольбы и послать нам наконец какой-нибудь успех. Это – вершина несчастий, и мы пройдём её! Вера моя безгранична, и это поддерживает меня. Бог не покинет тебя и нашу любимую страну. Сейчас хотела вложить тебе и образок в письмо – но тогда нельзя скомкать бумажку. Вот ты стесняешься носить крест Григория – а насколько тебе было бы (спокойнее! А моё настроение – бодрое, боевое, знай! А если тебе, не имея за собой никакой армии, придётся покориться обстоятельствам, то Бог потом поможет и освободиться от них. Если тебя принудят к уступкам, то ты потом ни в коем случае не обязан их выполнять, потому что они добыты недостойным образом. Если ты и подпишешь обещание – оно не будет иметь никакой силы, когда власть снова окажется в твоих руках. Но всемогущий Бог – выше всего, он – любит своего помазанника, и спасёт тебя, и восстановит в твоих правах. Бог поможет, поможет, и твоя слава вернётся!
Два течения, две змеи – Дума и революционеры, – может быть, они отгрызут друг другу головы – и так спасут положение? Я чувствую, что Бог что-нибудь сделает!
А может быть ты покажешься войскам во Пскове и соберёшь их вокруг себя? Когда войска узнают, что тебя не выпускали, – войска придут в неистовство и восстанут против всех!!!
…Пришёл генерал Ресин и доложил: генерала Гротена революционеры в ратуше арестовали.
343
В Ростове-на-Дону уже третий день накоплялся общественный взрыв. Ростовчане привыкли к полной свободе всякой речи, также и гневной, – на улице, в трамвае, в университетском коридоре и на базаре. А тут – от Ростова что-то скрывали! Третий день не приходило никаких агентских телеграмм из Петрограда – хотя провода были целы, потому что приходили частные телеграммы. И из этих частных улавливались намёки на какие-то важные события в столице. Кидались день и кидались другой к редакциям «Приазовского края» и «Ростовской речи» – но и там не знали больше, чем простые обыватели. Непроходимые тупицы правящей власти наступили где-то сапогом на поток известий и придушили его. Но слухами, слухами – прорывало запрет неудержимо!
Какие уж там учебные занятия! Вчера ещё только перебегающая тревога, а сегодня и в университете и на высших женских курсах лекции шли кое-как, многих не было на месте, и уж конечно Сони Архангородской. Вместе с несколькими подругами по юридическому факультету они бродили по городу, и к газетным редакциям, и просто вдоль Садовой, и звонили по телефонам – чтоб узнать, узнать скорее и раньше! – а сердце-то уже догадывалось: наступил несравненный миг жизни!
А ещё же дышала весна! Днями сильно таяло, по всем улицам, буровя снег, неслись коричневые ручьи, показывая наклоны всех улиц, такие резкие в Ростове. К вечеру подстывало – по оголённым тротуарам тонкой льдистой коркой, в месиве дорожного снега коричневыми лужками. Но сохранялся, как всегда бывает в Ростове в мартовские вечера, – уже весенний воздух, откуда-то прилетевший таинственно- радостный воздух весны.
Конечно, больше мог знать папа, Соня дважды забегала домой узнать что-нибудь – но и Зоя Львовна полдня не могла с ним соединиться, а потом узнала, что он вызван на срочное заседание военно- промышленного комитета. После университета вернулся Володя, он отсидел все лекции, – тут Соня увлекла его тоже идти к «Приазовскому краю».
И там толпились ещё два часа, потому что обещали из редакции, что какие-то новости вот-вот будут, вот-вот, да будет специальный бюллетень, – и наконец уже к самому вечеру выскочили газетчики с пачками бюллетеня – сперва с отчаянными криками, а потом и кричать перестали, – только успевали медяки принимать и кидать в карманы, а пачки на руках утончались и чуть не мгновенно исчезали.
И какие же новости!! – никто в толпе не жалел, что постоял. С весной природы соединилась буйная весна газетная! Чёрными типографскими буквами подтверждалось больше, чем даже слухи перед тем: не просто петроградские волнения – но вся власть в России перешла к народному представительству!!!
Какие ликующие минуты! Какой жгучий момент! Теперь неизбежным казалось, что и тиран падёт! Восстанет из смрадного гроба Россия! Долой монархию! Долой сословия!
Уже – вся Садовая праздновала, и ясно, что на несколько дней! Густо высыпали толпами – по обоим
