В Киеве в ночь на 4 марта, первую после отречения, образовались банды: срывали вывески с двуглавыми орлами, уничтожали национальные флаги. Толпа смотрела угрюмо. Из неё раздавались угрожающие выкрики – на толпу двинулись грузовики и разогнали.
Манифестация, проходя по Фундуклеевской, видела на фронтоне офицерского лазарета вывеску с именем великого князя, а сквозь окна – царские портреты на стенах, и кричала угрожающе. В лазарете портреты сняли.
Киевская полиция раньше других учреждений на общем собрании выразила готовность служить новому строю.
Молодой офицер Тулинцев после госпиталя и до поправки жил у матери в Святошино, под Киевом. Ничего не знал, утром 4 марта приходит «Киевлянин» – с отречением Государя и его брата. Как обухом по голове. А ему как раз ехать в город в комендантское управление за медицинским свидетельством. В канцелярии на Печерской улице – ни одного писаря, все столы пусты, а на всех – бумаги стопами, грудами. Обнаружил, где медицинские свидетельства, час перебирал – нашёл своё. Уже уходя, встретил на пороге одного писаря: «Все ушли на манифестацию на Крещатик.»
Пошёл и сам на Крещатик. Там – ликующая, кричащая толпа, очень много красных флагов и плакатов. («Война дворцам».) Жуткая громадная толпа однородного характера, духа радости и злобы. Выделялись солдаты в расстёгнутых шинелях, днепровские матросы. Рабочий услышал, как два старика, выбираясь из толпы, жалуются друг другу, что страшно, – стал их ругать и бить кулаками.
С балкона городской думы и в других местах трёхцветные флаги.
Во время уличного митинга в Киеве молодая дама заметила мужу рядом, какая вздорная манера у оратора. Милиционер-студент услышал, тут же арестовал и жену и мужа, и отвёл их в городскую думу.
Другие два студента, при шашках, револьверах и винтовках, привели туда же арестованную ими простую бабу за то, что сказала: «То булы городови, а тепер стюденты».
На киевской улице на тротуарную тумбу взлез офицер, расстегнул китель, колотит себя в грудь и кричит, что он счастлив сбросить с себя шкуру царской собаки.
Жена богатого киевского ювелира Маршака (купец 1-й гильдии, все права, все сыновья с высшим образованием), узнав о революции, вышла на балкон без пальто и шляпы, привешивала красную материю как флаг: освободились от рабства!
На Крещатике в магазине Идзиковского стали продавать новую песенку, спешно составленную на ноты бравурного марша:
«Пусть нас давил кошмар минувшей ночи,
Но час пробил! Терпеть не стало мочи.
Заря зажглась! Да будет яркий день!»
Херсон. 4 марта тут стало известно, что в Петрограде большие волнения. С завода Гуревича, расположенного за городом, пошли в город, сперва веселы, но всё напряжённей. Навстречу колонна солдат. Рабочие распались, растеснились её пропустить, – но солдаты, невооружённые, прошли, не обращая внимания. Рабочие пошли дальше, из оконок своих на них таращили глаза обыватели. Вдруг на Говордовской улице навстречу пара хороших лошадей, кучер осадил, из экипажа выскочил низкорослый толстый человек и поднял руку остановиться. Это был сам губернатор. Рабочие окружили его. Он вынул лист бумаги и стал читать отречение царя. И один из рабочих вожаков Козедеров закричал: «На колени!» И все передние ряды повалились на колени, а дальше мялись. Когда губернатор кончил два Манифеста, Козедеров закричал: «Да здравствует Михаил Александрович!» А другой вожак Сорокин крикнул сзади с холмика: «Да здравствует Учредительное Собрание!» Повставали с колен кто раньше, кто позже. Передние стали просить губернатора освободить политических – тут подъехал городской голова, что прокурор уже распорядился. И хоть сзади звали идти к тюрьме – рабочие не пошли, разбрелись, суббота.
А в воскресенье на Соборной площади собралось тысяч 6 жителей – Сорокин держал речь, что надо создать Совет рабочих депутатов. Ему и крикнули: «Собирай!» Он тут же назвал Дорфмана, Романова, Смолянского и Чайку – все с завода Гуревича. И пошли они в городскую управу захватывать помещение. По дороге подошёл какой-то щуплый в поношенном пальто с повязанной щекой – и объяснял на ходу, что он – Шендерович, с-д, в партии уже несколько лет. Дорфман подтвердил: «Я его знаю.» Взяли. Тогда Шендерович стал подтягивать ещё одного – Каждана, бундовца. На ходу взяли и его. Пришли к городскому голове – тот подумал и предложил Совету свой кабинет. И стала в этот кабинет напирать публика – много учащихся, и освобождённые политические. Сорокин открыл заседание, стоя, и в дверях не пробить. Поручили Каждану написать воззвание, Каждан тут же и составил. Он стал заместителем Сорокина, Подгойн и Дорфман – членами президиума, и кооптировали Шендеровича секретарём.
В следующие дни все вооружались из складов полиции, а Совет занял губернаторский дворец. Управители города растерялись, не знали, что делать. Тут из Николаева подъехал большевик Вениамин Липшиц, служащий ремесленной школы. При выборе делегатов в Петроград Липшиц давал отвод Каждану как интеллигенту, а на него кричали в ответ, что он занимается махаевщиной. Шендерович требовал, чтобы большевик Сорокин снял свою кандидатуру, но не вышло.
В Темрюке, в устье Кубани, было реальное училище, выпускники которого потом учились в крупных городах и на каникулы привозили революционный дух и песни – местной гимназии, прогимназии, собиравшим много молодёжи из станиц. Так что и здесь, в далёкой глуши, гимназистки понимали, что самодержавие отжило свой век, пели «Вихри враждебные» и «Дубинушку».
В один из первомартовских дней ученицы 7 класса что-то заждались своего учителя математики, всё не шёл. Всегда он был хмурый (не любил преподавать математику, а любил музыку, хороший скрипач), – тут вошёл радостный и, размахнув руки, поздравил учениц с революцией! Это было громоподобно. Полагалось ждать её впереди, но никто не ждал дожить до неё так быстро. Учитель стал вспоминать перед ученицами свои студенческие годы в Москве – и засиделись на перемену.
Но какой может быть следующий урок! – теперь сплошная перемена. Растеклись по всему зданию. Учительницы сами не могли ничего объяснить, да они уже не отличались от учениц во всеобщем ликовании.
А тем временем пришёл школьный сторож и принёс новость, что в городе собирают всех на Александро-Невскую площадь. Многие девицы загорелись, поджигали других идти. Так заразительно было: пойти на необычное сборище, услышать необычайные слова. Никто из начальства не смел и удерживать, как бы не назвали реакционером или черносотенцем, хуже этого быть не могло.
Пошла и Вера, но на первом же углу услышала оратора, рассказывающего гадости об императрице, – и в ней сжалось тревогой и отвращением. И она не пошла на митинг, а свернула, побрела задумчиво, и вышла к их маленькой станции, где пустынно было на перроне. Взяла Веру пустота, как когда у неё умер папа, несколько лет назад.
А вскоре к ней подошла одноклассница Люба, с которой она даже и не дружила. И та спросила:
– Ты – тоже?
Не сказала, что – «тоже», но вдруг объединило их это. И они взялись тесно под руку, как перед бедой грозящей, и, почти не обсуждая, побрели по Упорному переулку, тоже пустынному, и смотрели издали на белые колонны своей гимназии и на белый Свято-Михайловский собор – и всё не могли расстаться друг с
