крыльями и возмущались – он сидел за дубовым старым столом опёрто и совсем даже не шевельнулся. Он выжидал, он мелко не спорил. Но вот пришёл момент – и он вступил густым, приятным голосом:
– Тревога нашего коллеги – вполне понятна, господа. Ведь только ещё вчера разрушилась крепость народного рабства. Такая восприимчивость к страхам лишь показывает, как дорога народу завоёванная свобода. Сама по себе наличность тревоги не отрицательна, но положительна. Опасность – не опасность, если мы её осознаём. Но и не надо воображать в испуге уже занесенный нож Пугачёва. Его нет. Всякая междуусобица – да, это смертный грех перед делом свободы. Но в наших руках – не допустить разлада.
У него был, очевидно, свой план. Все головы обратились к приват-доценту. Он прочно опирался на стол, как бы читая небольшую лекцию, сам видимо наслаждаясь звучанием и строением своих фраз, и это чувство передавалось слушателям.
– Тут нужен ряд мер. Нужно всячески популяризировать благость переворота, ценность его и какие он открывает перспективы невероятного расцвета России. Надо же стать в положение народных масс, этих пасынков культуры, – как же им успеть разобраться в хаосе понятий?
От этих «пасынков культуры» – тронулось, защипало сердце Фёдора Дмитриевича: представил себе своих земляков-станичников, – правда ведь пасынки! Как сказано!
– Конечно, всё цепенение и гниение романовского двора не могли не отпечататься на народе. Народ предал и нашу мечтательную Первую Думу, и атакующую Вторую. Простим ему. Земля покорных хлеборобов спала угарным сном, но полным кошмаров бесправия. И вдруг толчком свобода! – каков переход! Наша обязанность теперь – помочь деревне выбраться из того тупика, куда её загнал Николай II. Надо остановить крестьян от самовольного дележа земли, а иначе пойдут с кольями деревня на деревню. И надо спасти их от самогонного запития, которое может разлиться в революционное время. Надо собирать сходы крестьянок и узнавать, кто тайно торгует самогонкой. И через народную милицию – конфисковать.
Как два несовпадающих камертона дают свой тон друг другу, и звук начинает биться, так в двух ушах Феди зазвенело по-разному. А тот не останавливался:
– Надо действовать энергично и очень широко. Нужно, по сути, немедленно организовать новое «хождение в народ». Надо привлечь студенчество, земское учительство – и теперь они понесут литературу уже не запрещённую, но которую мы свободно будем печатать.
– А город? – спрашивали его. – А образованное общество?
– Да, конечно. – В приват-доценте была такая основательность, большие локти он разложил на столе как два ухвата, ничего не собирался преминуть, всё загрести. – Даже и образованное общество растеряно. Всюду и всем нужны лекторы. Всех коснулась анархия умов. Со всех сторон – лозунги, партийные страсти, воззвания, резолюции, – а обыватель в недоумении. Да, конечно, одной политической революции мало, нужна революция общественного правосознания. Не преграждать лаву, вытекающую из вулкана, – но приготовить ей ложе. Революция – это хаос, но хаос – творящий! – казалось, он пошевельнул отдельно от очков роговым надбровьем. – Как мы жили! -
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
Но после государственного переворота никто в России не вправе чувствовать себя обывателем, мы все теперь граждане. «Государство – это мы», державный народ, живая вода общественной энергии. Для России наступает эпоха самодеятельности и великого законодательства.
Федя даже подивился: и что ж этот доцент тут сидел, на них слова тратил? Отчего такие люди – да не во правительстве?
– Не надо нервно жаловаться, а – строить! – упречно водил приват-доцент очками на всех, а больше на Гусляницкого.
– Из разложения мы создадим организацию. Да умолкнут все разногласия перед задачей закрепить свершённое! Были у нас раздоры с прежними правительствами – довольно! Теперь мы должны поддерживать Временное – всеми силами. Конечно, против всякой власти легко возбудить массы, – но теперь надо отложить гражданскую рознь! Правительство ведёт нас по пути права. М-может быть, м-может быть, – видел он на лицах и возражения, – правительство и допустило какие-нибудь ошибки в суматохе первых дней. Но теперь всё выправляется.
– А если они повторятся?
– Н-ну, – смягчился приват-доцент, – тогда мы предъявим Временному правительству – запрос. У нас должна создаться республика хорошего французского типа. Совершенных правительств и не может быть, пока не станет совершенным сам народ. А пока правительство вправе требовать от нас всех жертв и всех усилий.
Может быть и убедил, но не Гусляницкого:
– А Совет рабочих депутатов? – ехидно завивал он локонок своей бородки.
Тут и хозяйка вдруг, тряхнув локотками, поддержала:
– И меня тоже очень беспокоит Совет рабочих депутатов.
Приват-доцент изумлённо к ней повернулся и спросил густым вкусным голосом, явно полушутливо:
– Да чем же это он вас, матушка, так беспокоит?
– Политической незрелостью, – поджала хозяйка круглые решительные губы, образуя две симметричных ямочки на щеках. – Недостаточным образованием. Случайностью членов. И известным влиянием пораженчества.
– Что поделать! – развёл и свёл рычаги локтей приват-доцент. (Его ручищи вполне были бы в сельской работе хороши.) – В конце концов, кто сверг царизм, если не солдаты и рабочие? И кто восстановил работу на фабриках? Так они имеют право и контролировать власть. Совет рабочих депутатов – реальная сила, как раз охраняющая новый строй. Клокотание этого котла грозно только для упавшей реакции.
– Но не сбивать же Временное правительство! – нахмурила хозяйка светленькие брови и говорила сердито. – Но не расстраивать же нашу народную армию! Сознают они, что творят?
– Но оставьте же Совету и право защиты пролетариата!
– А что может потребовать пролетариат? – поморгал глазками ярославский доктор, о нём и забыли, а он слушал очень внимательно.
– Да ничего особенного, – повёл доцент твёрдыми плечами. – Не надо населять призраками левое крыло Таврического дворца. Все эти конфликты между Советом и правительством – неглубоки, они скоро пройдут. Все искусственные причины разлада у нас от кошмарного прошлого: нас злоумышленно разделяли, чтобы над нами властвовать. А нынче у нас произошла революция общенациональная, не классовая, и буржуазия не противостоит пролетариату. Пролетариат и так отлично понимает, что свободу надо сохранять в содружестве с другими классами. Что всякое самоуправство сейчас было бы самодержавием наизнанку, всякий частный захват – вмешательством в права всего народа. Конечно, не время бы сейчас рабочим думать о сокращении заводских часов. Мы все работаем, себя не щадя.
– Ну, а большевики?
– О господи! – вздохнул приват-доцент, расслабляясь. – Достаточно одной статьи в «Правде», чтоб зашевелились волосы на головах пугливых людей, и уже бы замерещилась борьба внутри нас, которая де откроет двери контрреволюции. Будто уж пролетариат только спит и видит, как захватить власть над цензовыми элементами. По-олноте, господа, – густо-успокоительно тянул он богатым своим голосом. – Большевики – составная часть революционных сил, и надо же относиться к ним с уважением. Это прописная политическая наивность – напоминать азбуку политической борьбы тем, кто шёл во главе этой борьбы. Демократическая «Правда» никак не может нарушить стройного хора свободы. Опасны – холопы Николая, когорты Вильгельма, а большевики наши товарищи, пусть в заблуждении. Пацифистские лозунги? Так у нас всё сейчас звучит раскрепощённо, звонко. Их беда – что они не чистые марксисты и от этого несколько упрощённо смотрят на вещи.
– Я боюсь, – ввивался Гусляницкий, – для них всё человечество делится на большевиков и подлецов.
Горничная внесла шумящий самовар.
– Ну, попьём чайку! – примирила хозяйка.
Всю эту беседу Федя не решался встревать, молчал. А очень бы он хотел местами записывать – и высокий ход аргументов, и этого приват-доцента по чёрточкам срисовать, – но невозможно, неприлично было бы тут записывать.
