– Чья берёт-то?
– Да много яво накладено, – легко отвечал Арсений. И потяжельше: – Наших тож ня мало… Ой, мужики, ня мало… Сколь этих берёзок молоденьких на кресты посекли, сколько ям обкадили… А вперёд – ни тпру.
Тут Проська, орёпка, как в крике займись, что-й-то ей не то, и Арсению с непривыки- не чья-то чужая, своя дочка кричит. Но и Катёна кмигу метнулась, выхватила, распеленала, обмыла, покачала, баранки в марлю нажевала, опять в зыбку закинула.
А мужики-то с надёжей пришли, подсели: замиренье – как? не сулят ли? не слыхать ли? В драке, де, нет умолоту.
– Не, мужики. Ни с какой стороны не шелептит, и ветром не напахивает. Только – газ едучий.
А – газ? Как это? Как?
– Ох, мужики, и врагу ня пожелаю. Осколком чухнет – эт как в драке, почти и не обидно. А отравы той наглотаешься – из нутрей всего корчит.
Расскажи да расскажи, вот не отступя, тут же им – и за что второй Егорий, и какие вообче случаи.
Стал рассказывать Арсений про свою батарею, лес Дряговец, про хода сообщения – зайдёшь, не разогнёшься, надёжу не имаешь – когда ж до блиндажа. Стал рассказывать по-лёгкому, иногда и Савостейку уловя да к колену притянув – бродит тут между ног, вражонок, глазки лупит да чего-то вякает. Стал рассказывать легко, а вытянул так – не долго, смех оказался короткий. Там, в батарее, друг перед другом, они не скулили, разве что по дому, жизнь там шла дюже простая, беззадумчивая, – а здесь, в родном селе, соседям, та жизнь никак беспечально не перекладывалась. Там-то привыкли, что дешево солдатское горе, а тут, в своей избе, Савоську притрагивая, на зыбку поглядывая, на Катёну тайком, на батьку с маткой, – сразу вывешивалось горе во всю свою тяжесть. Свой брат Адриан дважды ранен – и опять на фронте, нисифоров брат на костылях, у деда Илюхи двух сыновей унесло. Лишь пота и сносна была война, пока доступно было сюда воротиться, о брёвна родные спиной потереться, да жёнку на ночь к себе подобрать. А там, у Дряговца, где фельдфебель сахар выдаёт, под ладан улечься, под крестом жердяным уснуть – ня поухмыляешься.
Высунулся Яким Рожок, от пола, у стенки на корточках сидючи:
– Всё ж таки Адриан два раза ранетый, а ты вот, сла-Богу, ни разу?
– Что ж, не всяка пуля по кости, иная и по кусту.
Отцу разговор такой перёк груди, встал да вышел.
А мужики другое задымили: вот слух идёт – сахар, хлеб да кожу к немцам вывозят, через Хинляндию, что ль. Правда ли?
Того Арсений не знает, к им в батарею столько ж вестей, как и в Каменку.
– А только, – вздохнул, – немец не провоюется, не.
Подступила к гостям Домаха сама – норовом она тверда и речью, по всему селу славна, мужики её уважают.
– Вот что, соседушки, не даёте рукам размаху! А покиньте мне сына на первый хоть день! Ещё будет время, нагуторитесь, на престол приходите.
Ничего, не обиделись мужики, подобрались и со своим дымом пошли вон: первым – Рожок присогнутый, отгибая голову вверх и назад, там – Стремоух, дед Баюня о палочку, о палочку. Агапей же Дерба, ещё угрюмее и темней, чем пришёл, картуз понёс, как две руки в него спрятал, глаза в пол, закидисто перенося ноги через пороги и зацепясь-таки полою сермяги.
Открытую дверь вослед им подержала мать, выдымиться. А сама принялась ко празднику и для теста стол скоблить добела.
Проводил Арсений мужиков, пошёл в сад – и Катёну перехватил. Из баньки бежит, в разлетайке.
– Ну? чего помочь там?
– Не, Сенюшка, скоро истопится.
Ушмыгистая, а придержал её. Тогда – о Савоське она: ну как тебе он, как? Любишь?
Сама-то уже видит, что да, иначе б и рта не раскрыла.
– Больно в меня, сам теперь примечаю. И губу так отлячивает.
– Да только ли! Ещё увидишь. Он и простодушный в тебя. И могутой в тебя будет. И хваталки у него, погляди, уже сейчас здоровы, чисто твои, палец в палец, а как схватит! Вилы ему подай отцовские! И спина у него чисто твоя.
Спина? Не знал Арсений свою спину и не догадался б савостейкину смотреть. Спина-то – как может быть в два годка похожа, не похожа?
А Катёна – шмыг и пробилась, молча.
Спина… Спину-то мужнину насколько ж помнит? Во, бабы.
Поддогнал её разик, ещё до двора:
– Кать! А как чуяли мы тогда, после Масляны не разлучились, да?
Катёна залилась, голову опустила.
Ещё ни про какую войну никто не ведал, и с Масляны по закону надо было обрывать, хоть и молодожёнам. А Катёна – ещё не понесла. А жадалось им. И сшептались: будем грешить, може Бог простит. И так – до Вербной. И, видать, простил же им Бог, какого сына родила! А подклонились бы закону – и осталась бы Катёна яловой на войну.
Отец Михаил потом над святцами хмурился, грозил Катёне. Она со спохваточкой своей живой: “Батюшка, истинно говорю, лишнего переносила. Чего-й-то он никак не выкатывался!”
– В пост Великий – а какой получился! То ж великой, да? – не пускал её Арсений бежать. – А теперь весь отпуск мой прежде поста, далеко свободно.
Да ночи долгие, осенью.
– Сенечка, Сенечка, посгоди, пропусти, мама ждёт, Фенька ждёт!
И тут же, оборотясь:
– Не будем в избе. А чулан занятой. В сеннике постелю, не холодно будет?
– Не хо-о-олодно! – пока Арсений выдохнул, уж её и нет.
Ещё с отцом походили. В омшаник. По саду. Какие б деревья, кусты отсадить. Рассказов у отца много, и кому ж слаще, нежели – сыну? За третьего дня у Савалы в бочаге ловил лещей – длиннее локтя, вот ты ж ел. А ту неделю высыпка куликов красных, айда?
Елисей – из первых охотников на селе. И Сеньке-Гуре задору передал.
День – какой в конце октября? Давно ли ополдень было, а вот уж усочило свету. Ещё померили с отцом, где копать, а дымок от баньки отошёл, и кричит Катёна:
– Сенюшка! Иди!
В сенцах баньки накидана солома чистая, и под окошком на лавчёнке выложила Катёна чистое мужнино бельё. Солдатскую верхнюю рубаху и сапоги с портянками скинул Арсений – внутрь нырнул. Натоплено в меру, слишком-то жарко Сенька и не любит.
Вот и на батарее построили землянку-баню, и попросторней, а – нет, не своя. Своей домашней каждую половицу знаешь ногой, каждую доску полка, и окорёнок тот, и бадейка, и ковшики – один худой, а не выбрасывается.
Всё показала – и вертанулась:
– Так ладно, Сень, я пойду.
А – на полмига дольше, чем в дверь шмыгнуть, – лишний повёрт, лишний окид глазом.
– Чо пойдёшь? – протянул Арсений медленную руку и за плечо задержал.
Катёна – глаза вбок и вниз:
– Да ночь будет.
– Хэ-э-э! – раздался Сенька голосом, – до ночи не дождаться!
Подняла Катёна смышлёные глаза:
– Феня вон покою лишилась, доглядывает. Счас томится там, минуты чтёт, когда ворочусь.
А Сенька руку не снял.
И Катёна уговорчиво:
– Расспрашивать будет. Стыднушко.
Вот это девичье-бабье стыднушко, если вправду оно тлеет, не придуманное, никогда Арсений понять не
