Германия военным вмешательством могла бы при самых ничтожных потерях и самых огромных выгодах навсегда освободиться от глыбной восточной опасности: потопить её флот, обобрать её вооружения, срыть укрепления, навсегда запретить армию, промышленность военную, а то и, лучше, всякую, ослабить её отсечением всего, что только можно отсечь, – и оставить её выкатанной гладкой доской, пусть забудет десять веков своих мерзостей и начинает свою историю снова!
Парвус никогда не забывал зла.
Но сегодня не видел, что мог бы сделать ещё.
А имперское правительство позорно искало сепаратного мира с этой неуничтоженной державой.
А здоровье статс-секретаря фон-Ягова всё подтачивалось, всё подтачивалось – и поздней осенью Шестнадцатого года он счастливо ушёл в отставку, уступая пост деятельному Циммерману, не перенявшему от своего предшественника устарелого пренебрежения к тайным доверенным лицам и политическим маклерам.
И – взмыли новые планы действовать! И – естественно поднялся старый укор Ленину: что же он!! что же он??…
Кровать – ударила четырьмя ножками о сапожников пол, – и Парвуса выдавило, поставило на ноги- тумбы. И он, тяжело разминаясь, переступил, неся мешок своего изнеженного тела. Обошёл, сел по ту сторону стола, не брезгуя измазать белоснежные манжеты о нечистую клеёнку Ульяновых.
И усмехался – уже не как сильному, уже не как равному, но жалковатому норному зверьку:
– Н-ну?… Так говорите: Циммервальд?… Кинталь?… И хорошо голосуют левые?… А что же сделала великая партия за два года у себя на родине?… Почему – ни пузыря на российской поверхности?
Ленин так и сидел на кровати, утанывая, и клонилась тяжёлая голова без ответа.
– Вы же говорили – денег вам не надо?
Ленин отвечал потерянно, еле слышно:
– Мы – так никогда не говорили, Израиль Лазаревич. Деньги – оч-чень нужны. Чертовски нужны.
– Да я же предлагал! А вы отказались!
Ленин – с пересыхающим усилием:
– Почему – отказались? От разумной нетребовательной помощи – мы никогда не отказываемся. И даже охотно…
– В детские игры вы тут играете, в Швейцарии, – хотела бы туша торжествовать, да торжества не было: Россия не проигрывала войны, Германия не выигрывала, их общий главный союзник сдавал.
Ленин еле выводил фразы из горла:
– A за крупные игры надо крупно платить и самим.
У него был – больной взгляд. Открыл глаза доступней обычного – глаза больные, и как будто чтоб от этой боли отвлечься, лишь для этого, но, по болезни, и без напора:
– Да ведь и ваша революция, Израиль Лазаревич, – тоже тю-тю, мыльный пузырь… Да и наивно было ждать другого.
Заколыхался возмущённый Парвус, и огонь фитиля, повторяя его дыхание, закачался, запрыгал, закоптил:
– Да сорок пять тысяч бастовало в Петербурге! А ну-ка, подняли б вы отсюда ещё своих сорок пять?!
Не давал Ленину возразить, что в тех сорока пяти – и его были.
– …Путиловский у меня по сроку сбился – а молодчина, как забурлил! А вот Невская застава меня подвела – что ж вы её не подняли? В Николаеве – я прекрасную разыграл стачку – 10 тысяч! и с условиями – невыполнимыми, обеспечено было восстание! – так тоже на четыре дня опоздало. Отсюда не так легко там к одному дню стянуть. А Москва вообще не шелохнулась? Что же ваш московский комитет?!…
(Хотел бы Ленин сам это знать!)
А Парвус – разошёлся, хвастался, как богатством, на пальцах загибал:
– Екатерининский Металлургический – я поднял! И тульский Меднопрокатный! И тульский Патронный! …
Все эти стачки, действительно, прогрохнули в январе, не 9-го, но – кто их там поднял, кто их там вёл? Отсюда не видно, не доказать, и каждый себе приписывает, меньшевики тоже.
– Совсем немного оставалось – где же ваши были? Межрайонцы мне помогли беззаветно, огневые ребята, да кучка их. А вы с меньшевиками – всё мячики перекидываете? Может – листовками вашими, не моими, Россия завалена, а?… А “Императрицу Марию” я взорвал, – не заметили? – громыхал, глаза вычудились. – Броненосец на Чёрном море – не заметили??!
Руки белые холёные подкинул – вот этими руками броненосец взорвал!
– Почему ж не хотели вы соединиться, Владимир Ильич? Где же
Неужели не понимает?… Со всем его умом? Так это удача, хороша маскировка, значит и дальше так держаться.
Почему не соединились!… Конечно, как-то можно было бы заманеврировать меньшевиков. И как-то можно было бы разделить руководство (хотя вот это, вот это, вот это больней и невозможней всего!). А…
А… ограничено уменье каждого. Ленин – писал статьи. Брошюры. Читал рефераты. Произносил речи. Агитировал молодых левых. Всеевропейски сек оппортунистов. Он, кажется, досконально успел узнать вопросы промышленный, аграрный, стачечный, профсоюзный. Теперь, после Клаузевица, и военный. Он понимал теперь, что такое война, и как ведётся вооружённое восстание. И с настойчивой ясностью мог это всё разъяснить, кому угодно.
И только одного он не мог –
– Но даже и сейчас не потеряно, Владимир Ильич! – утешал, подбодрял Парвус через стол. Он вынул часы золотые из жилетного кармана, кивнул им одобрительно. – Революцию – переносим на 9 января Семнадцатого года! Но только уж – вместе! Но в этот раз – вместе?
Ну почему – не вместе?? Не понимал проницательный Парвус.
А – не из чего было кроить разговор. А – не из чего было ответить. В позиции, скрываемо, почти ничтожной – в какой там союз можно было вступать или не вступать? Надо было только достойно утаить своё бессилие: что никакой действующей организации у него в России нет, никакого подполья – нет. Если что есть – оно там шевелится само, неподвластно ему и в неподвластные сроки. Что там есть – он просто не знает, у него нет бесперебойной связи с Россией, нет возможности послать распоряжение или получить ответ. Он рад бывает, если единственный Шляпников перекинет через границу пачку “Социал-Демократов”. Была в Петербурге сестра Аня, кой-что делала потихоньку, переписывались с нею шифром, химическими чернилами, дальним передаточным крюком, – тоже оборвалось. Какие там ещё национальности поднимать? – тут бы партии своей сохранить хоть кусочек…
А Парвус, из скрипящего стула вывешиваясь в обе стороны, ещё великодушно:
– А как там ваши сотрудники русскую границу пересекают? Неужели – своими ногами да в лодочке? Да это же старьё, девятнадцатый век, это забывать надо! Пожалуйте, сделаем им хорошие документы, будут ездить первым классом, как мои…
Парвус, может, и уродлив, но, там, для женщин или на трибуну выйти. А глаза его бесцветные, водянистые – неотвратимо умны, уж это Ленин мог оценить.
Только бы – уйти от них. Только бы не догадался.
Что именно делать – Ленин не мог. Всё остальное – умел. Но только не мог: приблизить тот момент и сделать его.
А Парвус со своими миллионами, вероятно оружием в портах, со своей конспирацией, уже надёжно угнездясь в каких-то заводах, – схлопывал белые пухлые руки, однако умеющие делать, и допытывался:
– Да чего же вы ждёте, Владимир Ильич? Почему сигнала не даёте? До каких же пор ждать?
