51
Та дивная лёгкость, с какой Воротынцев проплавал эти девять петербургских дней, – на обратном поездном пути всё более оставляла его. К Москве погасла его победность, и он всё больше накачивался табачным дымом.
И на московскую платформу ступил как бы отерплыми ногами. С большим беспокойством. Со смутной грозной тяжестью.
Отчего уж такая тяжесть? Случиться дурное – ничто бы не должно, значит это беспокойство не было предчувствие дурного. И ко дню рождения Алины он тоже ведь не опоздал – как раз в канун, вечером. Правда, уже поздним.
А вот ещё, оказывается, какая тягота открылась и надвигалась – притворяться. Улыбкой, глазами, словами изображать так, будто ничего в Петербурге не произошло, простая естественная задержка.
Москва была худо освещена, экономили фонарный свет, местами совсем темновато, только яркими колесницами прокатывали трамваи, да иные витрины щедро лучились.
Казалось – и на улицах разлита какая-то тревога. Извозчик быстро гнал, как всегда с офицером. И не замедлять же его.
Знать она всё же никак не могла. Ну, задержался, ну, таковы военные дела. Можно объяснить, разрядить. Но ко дню рождения – успел.
Ноги, такие лёгкие на Песочной набережной, на Аптекарском острове, теперь гирями вытягивали по лестнице, к себе на третий этаж.
Алина вышла к нему в переднюю, как встав от сильной головной боли. Или вообще больная.
– Что с тобой? – встревожился Георгий, ещё с порога, в шинели, не обняв, только привзяв за лёгкие локотки. Её болезни и боли всегда отдавались ему как свои, колко.
Она повела бровями над бледным лицом:
– Тебе, по-моему, это лучше меня известно?
И смотрела проницательно. Такая мертвенность, такая окончательность, перейденность за все возможные рубежи была в ней, что…
Он поспешил пригнуться к ней и поцеловать. В бровь и попал. В ухо ещё.
Нет, знать она ниоткуда не могла, и догадаться не по чему, – но ударило ощущение, что она всё знает, хоть уже и не скрывай. Однако нельзя было отдаваться этому чувству ни в слове, ни во взгляде.
– Ты – больна? – с беспокойством спрашивал он, это всё вместе. Никогда ему не было перед ней так неловко, виновато и заодно так жаль её.
Она закинула голову, долго молча посмотрела на него как на потерянного, сощурив глаза. Сказала:
– Из-за тебя.
И, не дожидаясь, пока он шашку снимет, разденется, – ушла.
– Так ведь я же приехал, успел! – оправдательно крикнул Георгий вослед. – Я же – успел!
Не отвечала.
Он быстро разделся, шинель кое-как на колок – и быстро пошёл за ней вослед.
В большой красивой коробке из-под шоколада (она собирала красивые коробки, потом находила им применение) Алина, стоя у комода, перебирала, искала какую-то мелочь, полуспиной к нему. К нему – беззащитным изгибом шеи под свежезавитыми кудрящимися волосами. И обиженным плечом.
Георгию было так весело и пьяно эти дни – как же ни разу ему не передалось, что ей – так плохо? И, правда, почему ж не мог он хоть раз собраться прилично ей написать? – ведь она же просила писать каждый день и ждала так.
Не пожалел её ни разу. Вот этой беззащитной шейки.
Всё же предполагая не худшее, взяв за плечи её не сильно, чтоб она не вывернулась плечами, он повторял сзади:
– Ну, Алиночка, не сердись. Не огорчайся. Прости.
Она полуобернулась, посмотрела со скорбью, ответила раздельно:
– Ты – опозорил меня!
Георгий вздрогнул, так это отчётливо пришлось: знала!!
Медленно отвернула голову. Опять стояла затылком.
Знала!?? Да – откуда??
Но плеч не вырывала.
Раз не вырывала – всё-таки, значит, нет!
Но ничего другого такого страшного быть не могло.
Он стоял и смотрел на её затылок, на тонкое вырезанное ухо, у неё красивые были уши.
Иногда возникало так, неожиданно для него: по невнимательности, по неуклюжести, по торопливости он делал ей больно, оказывался виноват, сам того не заметив. И не было лучшего способа перейти от расстроенного существования к беспрепятственному, как попросить прощения. А сегодня он был виноват – не на одно прощение. Просить прощения – это был обряд между ними, всегда успешный. Или уж привести сильный отвлекающий довод, к сильным доводам Алина была прислушлива.
Но для того хоть положение надо понять. Бормотал:
– Ну, Алиночка, я же приехал вовремя.
– Вовремя?? – обожглась она, покинула коробку, резко повернулась к нему: – Это называется вовремя? После трёх телеграмм! Четырёх писем! – ещё, наверно, и не дошли.
Глаза Алины загорелись – и лицо сразу посвежело, стало не вялым, не больным, – удивительно быстро у неё лицо менялось! Ну, хоть здорова! Опоздал, только-то?
Держал её за плечи, перед собой, уверенней.
Десять дней вместо четырёх, да. Но – головотяпы в Главном штабе, отделились от Действующей армии и как будто дела им нет. (Мало, где ж – неделя?) И в министерстве… Сперва обещали, тянули. (Ещё мало). Да и Свечин задержал: дал телеграмму, что едет в Петроград, и был смысл его дождаться. Выяснить, есть ли возможности со Ставкой. (Может, Ставка её хоть чуть порадует? Нисколько. И это ещё она не сообразила, что из-за Ставки придётся сейчас и уехать раньше).
Георгий говорил горячо и старался честно, прямо смотреть ей в глаза, не увиливать. Это – первый раз ему так досталось, невыносимо. И чувствовал, что краснеет, заметно покраснел. Ну, всё! Догадалась…
Уголки глаз её сжались – усмешкой? подозрением?
– Я тебе телеграфировала приехать – как?
– Не позже как за день.
– А – ты?
– Я – за день и приехал.
– Это называются –
Она – раненая была, она остро страдала, бедняжка, но – о-о-о! – с Георгия снималось шеломящее первое впечатление, что она всё узнала. Если обида только в задержке перед днём рождения – это мы как- нибудь выправим. День рожденья – это мы перестоим.
– Я так понял: “за день” – значит не в тот день… Прости! – Он поднял её невесомые тонкие кисти, приложился к одной, и к другой.
Да, день рождения – высший, светлый день (именины не так, она не любила свою святую), но в их годовом кругу и ещё с полдюжины высших, светлых, ритуально-священных, целый частокол. И он же не пропустил!
Она горько усмехнулась:
– Приехал!… Спасибо! Когда уже гости отменены.
Нет, всё оказывалось не так страшно.
– Ну, не поздно – с утра позвать их опять?…
Она смотрела горестно-осветлёнными глазами, с истаивающим беззащитным слоем – взглядом,
