разговоре у них – не отчуждение, как много лет противостояли студенты – и юнкера, занятое политикой общество – и от всякой политики отстранённое офицерство, не смеющее рассуждать о государственном строе. Не отчуждение враждебное, из-за которого многие офицеры даже бросали армию. А вот война, сколько бед ни принесла, открыла, что все мы – русские, прежде всего.
Можно было и без усилий ещё сблизиться сейчас на немецкой теме. И в тылу и на фронте равно ходили эти анекдоты – о Государе на парадах: “захватил в плен целую свиту немецких генералов”, “со всех сторон окружён немцами и не положил оружия”. Можно – но недостойно. Сам Воротынцев о немцах на русской службе думал двояко. Многие десятки их он знал лично – и все они были служаки честные. И всё же была порочность в их изобилии – наследный порок Петра, какая-то коренная неправильность, и вот, наверно, в чём: как бы честно они ни служили, но – только трону, а русской жизни – не добирали душой. И от этого – все были не на месте. Навязал России Пётр империю немецкую – так она и тянулась.
Было-таки в этом человеке комичное, но и сердечное. Не важничал он нисколько. И лицо его было: не насыщенное знанием, но как бы образования ему недостало, а хотелось бы ещё.
После того как Воротынцев намекнул на царскую тему-и Фёдор Дмитрич, через столик переклоняясь, доверчиво и печально:
– А Дума? Дума что делает – тоже не знает. Мясопустный закон? – четыре дня в неделю скот не убивать и мяса не подавать, а три дня убивать и подавать? Смех один! Только городские недотёпы и могут придумать: пригонять скот, а на бойне передерживать дни, чтоб он в весе терял. А в Сибири? – там одним мясом и питаются, и девать его некуда. Теперь и из Монголии перестанут скот пригонять.
Городские? Вот понял наконец-то: что-то совсем не городское было в этом человеке. А – образованное мужицкое.
– В продовольственных совещаниях сидят одни городские, кто гирку от арнаутки не отличит, да даже овса от ячменя, а уж как их вырастить и во что обходится – того и слыхом не слыхали. Городские только могут “комитеты по дороговизне” устраивать, чтоб им из кармана меньше вынуть. Ну, и чего добились? Какой дурак им по этим ценам повезёт? – С обидой, даже горло перехватывающей. – Есть пословица: “цены Бог строит”. Цена – она строится от психологии, нам не уследить. Трогать цены – надо прежде хорошую голову иметь. Если прекратился экспорт, так зерна должно стать больше? И дешевле. А у нас – дороже, и нет. Как это?
Вот оно, опять! Едешь со своею болью, и кажется: ничего вопиющее нет, чем потери, формирования, усталость. А навстречу тебе катится: что стало с хлебом?? Второй раз ему толкуют, еле хватает соображения всё это переработать: и вообще всегда цены, а ещё теперь твёрдые?
– Для города главное: почему деревня дорого продаёт то, что горожане кушают? А у горожан – пресса, адвокаты, создают советы городских обывателей и без крестьян устанавливают предельные цены на рынке, вот это и есть таксы. А крестьяне, хоть они три четверти России, – вьючные и немые, газет у них нет, изъясниться негде…
И какой же выход?
Уверял Фёдор Дмитриевич: твёрдые цены отменить, чем скорей, тем лучше. А правительство… Да что о правительстве, язык устал: правительство в России только и существует, чтоб делать всё не так. (Вот и этот!) Был отличный министр земледелия Кривошеин – сняли, не угодил. Поставили Наумова – с ветра, ничего не знал. Только обучился – сняли, как всегда без объяснений. И летние месяцы, самое время урожая – должность вообще была не занята.
– Неужели ж, – верить не хотел Фёдор Дмитрич, но и лезли брови сами на лоб, – неужели действует у нас такая тайная организация для Германии? В народе слухов не оберёшься. То – из Царского Села в Берлин прямой кабель и царица всё туда докладывает. То: снаряды, мол, готовят такие, что не к нашим пушкам подходят, а к немецким. То: генералы – изменники, продают военные секреты?
Слухи об измене – смрадная зараза, так и тянет ею по воюющей стране, по недовольной армии. Общество жаждет шпионской крови. Общая страсть к наказанью измены, это и у солдат. Естественное свойство замученной толпы: всякую неурядицу объяснять изменой. Но уж эти снаряды – с наших заводов да к немецким орудиям… Только что казалось, по хозяйству да по ценам, просто границ нет пониманию и знаниям этого человека, а вот – легли обыкновенные границы опыта. За снаряды Воротынцев обиделся.
– Это бы слишком просто было, Фёдор Дмитрич, если б генералы-изменники. Двух-трёх мы как-нибудь бы нашли. Но когда изменников нет, а – сто дураков, и искать их не надо, а снять с постов недоступно, – вот как быть тогда? А снаряды у нас – калибров своих.
– Ну, а своих почему нет?
– Не нет, а – не было. Теперь уже – есть. И в этом, представьте, не то что измены, но даже и глупости почти не было.
– Как? А что же? – теперь изумлялся сосед.
– Так. В японскую войну недостатка боеприпасов не знали. По тому расходу и запасались на полгода этой войны, не мало. Заготавливать больше? – а когда начнётся война? А если не начнётся? – эти снаряды на учебных стрельбах и за полвека не расстреляешь. А бездымный порох, дистанционные трубки вообще долгого хранения не выдерживают. А за годы появятся новые типы снарядов, новые взрыватели – как же можно запасаться?
Фёдор Дмитрич ошеломился, принять не мог:
– Так что? – со снарядами и ошибки не было??
– Ошибка – была. Но не в том, что не наготовили снарядов. А в том, что – промышленности не подготовили. И была неповоротливость: по первому месяцу войны, по одной восточно-прусской операции можно было понять, что в год на трёхдюймовою пушку нужно иметь не тысячу снарядов, а тысяч семь. Но разве вдолбишь? А французы вообще, вон, начинали войну без гаубиц, это уже полная слепость. Но у них никто не винит правительство в измене. Всего не учтёшь. Ошибки – могут быть. Но надо уметь поворачиваться.
– Так – и Сухомлинов не виноват?…
– Я думаю: только в легкомыслии и глупости. Конечно, арест военного министра во время войны – позор, да для России – больше, чем для него. Подорвали не его, а весь государственный смысл. Что надо было – это тихо отставить его давно. Но шум об измене кто поднял? – Дума. За страстью ничего не соображают.
Всех этих вагонных спутников ещё надо и просеять. Так ли всё плохо, или это уж такая общественная интонация: во всяком неуспехе видеть злой умысел и развал центральной власти.
– И шпионства – нет??
– Шпионство – есть, конечно. Не такая германская хватка, чтоб деньги жалеть на агентов. Да вот, возьмите “Императрицу Марию” – взорвалась в Севастополе. – (Фёдор Дмитрич не знал.) – Очень допускаю, что – немецкий агент взорвал. И ведь – только что стала в строй, новёхонький первоклассный линейный корабль! Вот – сердце болит, вот это удар.
Куда-то в другое место вёз Воротынцев свои рассказы, кому-то другим, очень важным людям он должен был высыпать из груди свои горящие уголья, – конечно же не в вагонном купе случайному забавному спутнику. Но ровно стучит, стучит поезд, в свой отрешающий ритм убирая, укладывая, успокаивая торопливую душу, нетерпеливые замыслы. Не выскочишь, не опередишь. От Москвы до Петрограда сегодня полдня, долгий вечер, ещё потом ночь, ещё нерассветающее утро – совсем лишний, необязательный день твоей жизни, на что угодно можно его истратить, а как будто и не на что. За окном – мокрая темнеющая местность, не далеко и различимая. Где ещё такие долгие переезды, как в России? Уже слабеют связи с прошлым, ещё не выступили связи с будущим, и сегодняшние реальные люди – только кондуктор, предлагающий выплеснуть светлое тяжёлое полотно простыни на бархатный диван, если хотите отдохнуть раньше, да спутник-чудак с большой записной книжкой, чуть отвернёшься, а он уже записывает или в коридор с ней выходит. Два раза Брянск помянул, так вы оттуда? Нет, там брат у меня, лесничий. Из другого рассказа – гимназическим учителем был. Сейчас – на фронте бывает иногда, с санитарно-питательным отрядом Государственной Думы. А в Румынию – не ездили, не попадали? Ну, обереги вас Господь. Кто там не бывал – ещё горя не видал.
Румыния – не союзник России, а горе и посмешище. Пока она была нейтральна, она защищала нас сбоку, как мешок с песком. Теперь мешок просыпался, и надо подставлять бок и грудь. Союзничка этого
