дескать ничего нет. Ну, а природа? Да и природы нет! Врё-ошь! Природа есть, и должен быть у неё великий хозяин. Кабы тебя отец с маткой не родили, как бы ты на свет явился?
– Выехал чуть не ночьещем, на козлах подремлю, опять за работу. Лошадь одну поставил, другую запрёг.
16 июля 16 г. На набережной, в жемчужный час белого вечера, заря на закате, тепло, серебрится Нева, солдаты, девицы, пиджаки, рубахи, женщины с платками на плечах. Долетают обрывки разговоров:
– Муж солдат и любовник солдат… (бабий голос). – Богачей поджать (мужской баритон). У них и спирт, и коньяк, а тут пей отраву за 2 рубля. Да и отравы-то не достанешь… – Теперь не берут нашего брата на работу, по всему берегу баба расположилась. По 3 рубля в день бабы зарабатывают, дрова сгружают.
Ходит по рукам такой Акафист Григорию, Конокраду Новому:
Радуйся, Церкви Христовой поругание… Радуйся, Синода оплевание… Радуйся, Григорие, великий скверно-творче!…
Брат: Распущенность в народной среде такая сделалась, ни чувства достоинства, ни совести. Все и всё в каком-то смятении. Мечутся, где взять побольше, а сделать поменьше. На наших глядя, и военнопленные стали хуже работать.
Подрядчик берёт за каждого китайца в день два с полтиной, а ему платит 60 копеек – кроме него никто ж китайского не знает.
Зина не признаёт различия “малых” и “великих” дел: мол, у каждого свой запас нравственных сил, и всякий истративший максимум своих сил – вот уже и совершил своё великое дело: между собой эти люди равны, хотя для внешнего мира поступки несоизмеримы.
А и верно?
Детские голоса выскакивают как искорки из сухих лучинок.
– За такой вилок – пятак?
– Прошу пятак, а может и за четыре сойдёмся.
– А такса?
Заседатель пренебрежительно тычет пальцами в кочни. Взгляд его леденит. Баба безмолвствует.
Из толпы сострадательный голос, заступаясь за бабу:
– Да ведь кабы мы грамотные народы, ваше благородие, а то мы народы степные, не письменные… Слыхали, такция мол, а в какую силу такция, мы не знаем…Слепые мы народы…
– На все предметы первой необходимости… На капусту установлено 40 копеек за пуд. А иначе для чего же такса?
– Да мы её сроду на вес не продавали, а вилками… Иде ж я весы возьму? Я вашей хозяйке и так один пожертвовала, вилочек как слеза чистый…
– Такцию, вашбродь, надо на всё, коль такцию, – глухо гудят в толпе голоса, – а то ситец – доступу нет…
– А спички? а карасин?
Баба осмелела:
– Ты бы пополивался её летом по такции, узнал бы, почём сотня гребешков. Я на твою такцию не подписываюсь!
Такса появилась на станичном базаре тишком: наклеили таблицу на заборе вокруг отхожего места и всё. Кому надо, те и без того наизусть её уже знали.
Казаку-хуторянину и невдомёк, почему прежде покупатель торговался до изнеможения, а теперь выбирает без лишних разговоров:
– Караси, что ль? А сазан есть?
– Есть, ваше степенство. Вот извольте, фунтиков пяток потянет. Или вот…
– Весь!
– Обех возьмёте?
– Обоих весь!
Казак взвесил на безмене, покупатель, не справляясь о цене, положил в корзину, отсчитал 74 копейки и молча передал казаку.
– Господин! это что ж такое будет? – изумился казак, держа на бурой широкой ладони запачканные современные монеты-марки.
– По таксе, голубчик, – кротко отвечает покупатель, ткнув пальцем к забору, – коль грамотный, должен сам прочесть.
– Давай сюда рыбу! – закричал казак, выкидывая в корзину покупателя его марки. – Как бы у тебя живот не заболел, по таксе кушать!
– А полицейского шумну?
– Шуми, а рыбу подай сюда!
И вцепилось в корзину четыре руки.
“Сам рявёть, а сам бягёть”.
– Низвините!…
В Усть-Медведицкой коробка спичек доходит до сорока копеек. Все цены в гору.
А брат: Брянск всегда был дорогим, а теперь торговцы вовсе разнуздались. Цены повышаются каждый день. Некоторые товары периодически скрываются, а вновь появляются сильно поднятыми в цене. Что ж дальше будет? Во всём виновато, безусловно, правительство: оно ведёт организованную борьбу с русским обществом в пользу Германии. Надо ожидать ещё худшего стыда и позора – измены союзникам. Революция
