делегация, благодарящая за равноправие, или дружелюбно-предупредительные к новой власти старые чиновники своего же министерства, – и та же атмосфера дружелюбия лилась в неохватном потоке приходящих телеграмм. (И от кого только не было! – из Лозанны от семьи Герценов! ну когда б они о князе Львове знали бы или вспомнили! – а теперь он им отвечал.) Решительно ни разу не встретил князь кого- либо из отвратительных чудовищ царского режима, душивших всю нашу жизнь, и князя Львова тоже. И если где-то на местах необъятной России происходило нетерпеливое политическое творчество, возникали и кипели разнообразные новые комитеты и формы, никто не желал дождаться, пока лучшие юристы страны разработают им безукоризненные новые правила, и доходило даже до ссор с помещиками и до захвата земель или до весьма дерзких национальных требований откола от России (какие придуманные проблемы, почему ж их не было вчера?), то всё это было по единственной причине удалённости, по невозможности встретиться со всеми лично и посмотреть друг другу доброжелательно в глаза. Как раз вот на послезавтра князь Львов созывал совещание губернских комиссаров центральных губерний, чтобы преодолеть это непонимание на расстоянии, – а тут вот…
Несмотря на частые сердечные встречи с представителями Совета (которые, в общем, все были неплохие люди, а некоторые и просто замечательные) – очевидно и тут что-то было недоговорено, что-то недопонято, вот с этой несчастной нотой. Поразительно, что они – тоже сейчас порицали правительство, хотя ведь всё время были с нами в контакте! Так надо встретиться сегодня же! – и в самом расширенном составе – всё полное правительство, это дюжина, и от Исполнительного Комитета придёт человек сорок. Идея: чтобы наших было всё-таки побольше – можно пригласить также и Родзянку со всем его думским комитетом? Соберёмся, сговоримся – и снова всё потечёт нормально.
Все эти полтора месяца никто в Мариинском дворце не вспоминал ни о Родзянке, ни о его комитете, ни обо всей Думе, как будто их и вовсе не было, и делать им нечего. А сейчас – они как раз оказались нужными. Да как солидно будут выглядеть на общем заседании, как бы третейскими, и особенно сам Родзянко. И какое впечатление будет через газеты на общество.
Георгий Евгеньевич позвонил Михаилу Владимировичу, тот был очень польщён и конечно согласен.
Заседание назначалось на 9 часов вечера в Мариинском, но раньше времени туда никто не хотел и ехать, через эту толпу, всю организацию вели по телефонам из довмина, потом кое-как доканчивали совещание с генералом Алексеевым, потом сговаривались министры, какой линии поведения сегодня вечером держаться. Милюков непреклонно стоял на своей ноте, на каждом слове её, и настаивал и требовал, что и все должны так держаться, потому что приняли её всем составом правительства единогласно. И действительно так, некуда деться. Ах, какая неприятность! Ах, кто бы мог думать, что из этого заварится.
Уверены были, что к вечеру, к темноте, толпа разойдётся, – а как раз наоборот! И пришлось министрам ехать на заседание через эту возбуждённую толпу – правда, оказалось, что у Мариинского дворца толпятся уже только дружественные манифестанты.
К обширному заседанию приготовили зал на половине Государственного Совета, теперь несуществующего, а с непривычки совсем не подумали о процедуре. И возник сложный инцидент. Пресса-то ведь целый день изнывала, металась, наблюдала, мучилась – а теперь корреспонденты всех главных газет двух столиц толпились в Мариинском дворце перед князем Львовым и просили допустить их на совместное заседание, ввиду важности его. Ну что ж, гласность – это родная сестра свободы, тем надёжнее будет осведомлена и вся страна. Львов посоветовался с Терещенко, с Некрасовым, – и пригласили прессу занять места в зале.
Корреспонденты ликующе потянулись туда, с собой ещё повели запасённых стенографисток, и там заняли угол, разложили бумаги, отточенные карандаши, были готовы ранее всех: участники заседания ещё только собирались.
Собирались, и вдруг Скобелев подошёл к князю и, несколько заикаясь, заявил, что Исполнительный Комитет решительно против присутствия прессы! Вот так так! И как же князь не спросил их раньше? – он не предполагал, что они могут быть против гласности. Очень теперь неудобно, очень неудобно, но ничего не оставалось – князь подошёл к столам прессы и объявил им, что вынужден сообщить, что Исполнительный Комитет категорически против их присутствия.
Корреспонденты были удивлены – ошеломлены возмущены – но вынуждены были, что ж? – подчиниться. И потянулись из зала вон и они, и их стенографистки с собранными карандашами. А служителям у дверей было строго велено не пускать их больше.
Но тут же пресса прислала коллективное письменное заявление князю Львову с просьбой: первым пунктом заседания обсудить вопрос о присутствии прессы.
Что ж тут обсуждать, ещё посоветовались с Чхеидзе, – отказ.
Но не успели ещё все собраться и заседание начаться, как от проворных корреспондентов поступило новое заявление, теперь к Чхеидзе:
„Николай Семёнович! Мы, журналисты, с первых дней революции достаточно доказали своё отношение к серьёзным моментам в жизни нашей родины и заслужили право присутствовать в столь историческом заседании. И Временное правительство разрешило нам. К великому удивлению, мы были удалены по требованию Совета Рабочих и Солдатских Депутатов. Мы думаем, что это прискорбная ошибка. Мы свой долг умеем выполнять.”
На советской стороне смутились. Посовещались. Подходили опять ко Львову: Временное правительство тоже должно присоединиться к запрету.
– Но мы же нисколько не возражаем, – ласково отвечал им князь.
– Но вы обязаны проявить солидарность с Советом и не перекладывать на нас одиозность. Ситуация слишком ответственна, чтобы мы могли допустить её разбалтывание и извращение в буржуазной прессе.
Теперь совещались министры: не портить отношений, надо уступить?
Скобелев пошёл и объявил журналистам: запрет исходит также и от Временного правительства, так как не всё на этом совещании может стать достоянием гласности.
Журналисты нисколько тем не убедились: но мы вовсе не имеем в виду разглашать секретные данные. Мы согласны сообщать и не всё, мы понимаем! Пусть наши отчёты просматривает и вычёркивает президиум.
Но никому не улыбалось ещё над этим просидеть ночь.
Заседание началось.
А корреспонденты в Квадратном помпейском двухъярусном зале и в комнате для печати томились, томились, томились и посылали записки: если там всё равно присутствует 80 человек – то гражданская обязанность присутствовать и у журналистов, заслуживших доверие в революционные дни!
Наконец, уже после полуночи, к ним туда вышел суровый Гучков с чёрными подглазными мешками: он берёт лично на себя состоявшееся недопущение прессы: им и Шингарёвым приводились секретные цифры.
63
Вечерний Невский, при фонарях и светах витрин. По мостовой в сторону Знаменской валит многосотенная толпа, размахивает шапками, фуражками. Толпа штатская, но немало солдат и офицеров. Плакат: „Доверие Временному правительству!” Их горячо приветствуют с обоих тротуаров.
Задержались извозчики, трамваи.
Идёт по Невскому человек 200 гимназистов. Плакат из шёлка: „Ленина и компанию обратно в
