оппозиция и принципиальные споры по каждому практическому вопросу ничего не меняют, а только парализуют работу. В бюро надо избрать таких, кто не будет словопреть: умели бы легко друг с другом сговориться и не жертвовали бы работой в пользу фракционных соображений. Завоюйте себе большинство в ИК – будет и бюро ваше.
И – хуже: отклонили предложения Каменева, чтобы в бюро были представлены хоть по одному от каждой партии (тогда б и большевик – один). И ещё хуже: отклонили настояния большевиков разрешить членам ИК присутствовать на бюро без права голоса и с обязательством не предавать сведения гласности и не использовать их в своих партийных целях.
Эта битва заняла три дня подряд, три заседания.
Большевики (извечные демократы) потребовали, чтобы такое бюро было представлено на утверждение пленума Совета, – отказали им и в этом.
По новому замыслу упразднялась и Контактная комиссия, а переговоры с правительством будет вести бюро. Тем самым из неё выбрасывался отчаянный и крайний Суханов, сперва не пожелавший войти в бюро в гордом одиночестве. Но и Стеклов как предчувствовал – оспаривал отмену Контактной комиссии. Как предчувствовал, потому что в качестве редактора „Известий” он должен был в бюро войти. Но в минувших днях произошло скандальное разоблачение его верноподданного прошения на высочайшее имя о перемене фамилии Нахамкис, и тут подбавила жару эта статья Шульгина, – и вот Церетели заключил:
– По совершенно особым причинам группа президиума считает невозможным выдвигать сейчас товарища Стеклова на ответственный пост…
Всем была понятна причина: бюро ИК не хотело себя компрометировать и быть мишенью язвительных нападок. Вполне понятно, но Церетели выразил это недипломатично открыто.
– А какая причина? – потребовал знать раскалённый Гиммер, да и сам Нахамкис.
И Церетели пришлось назвать всё вслух. И тут бы ещё обошлось гладко, если бы смена фамилии не была с еврейской на русскую. Церетели ничего противоеврейского тут не имел в виду, но оппозиция сейчас же истолковала это как антисемитский выпад.
Поднялся страшный шум. Один за другим выступали, а затем уже слитно кричали, что это возмутительно, позорно, недопустимый приём, хуже этого не бывает! Это – полное предательство революции, это – хуже, чем Ленин проехал через Германию. А Стеклов настаивал, что это – его личное дело и никак не относится к общественной деятельности. Ссылался на прецеденты: сколько известных европейских деятелей тоже меняли еврейские фамилии и избирали себе произвольные. Это – пустая формальность, что прошение адресовалось царю, до него оно не доходило, и в нём не было никакой политической мотивировки. И оно не может опорочить 28-летней революционной деятельности.
Шум, гнев и дрожание были неописуемы, многие растерялись. Президиум объявил, что считает невозможным вести заседание под крики „позор” – и удалились: за долгим Церетели маленький старый обожающий его Чхеидзе, за ними неунывающий здоровяк Скобелев. (Да уж не рады они были, что затеялись с ничтожной фамилией, не трогали бы лучше.)
Оппортунисты – панически дезорганизовались, и потерпели бы поражение, если бы присутствующий простак, солдатский депутат (музыкант) не воззвал горячо, что он умоляет старых революционеров, наших вождей и учителей жизни, прекратить эту распрю, потому что мы, молодые, растерялись и не знаем, кому верить. И большинство – очнулось. Дан поставил вопрос о доверии президиуму. Набрали большинство, сообщили тем, и те вернулись.
В этот день уже не выбирали бюро, на то пошло ещё одно ожесточённое заседание, в бурных перерывах которого большинство и меньшинство расходились на свои совещания в разные концы Таврического, меньшинство попало полностью к большевикам и председательствовал Каменев. Всё же часть левых отшатнулась от Стеклова и перебежала к большинству. Под конец уже
Впрочем, и бюро не стало тем, чем его задумали, – и не заменило собою ИК, продолжавшего заседать чуть ли не каждый день.
Всё же и в эти бурные три заседания нашёлся момент, когда создавали отделы, – из недавней шутки выросло формальное предложение: образовать при бюро свой отдел контрразведки.
Подумали, подумали. Отклонили.
22
Грязью залита сельская улица, дождь, даже собак нет. На церковной ограде намокла, отрывается прокламация „социалистов-революционеров”. Весь народ пошёл в школу –
Объясняет он так: лишь бы покончить с богатыми помещиками! – у всех у вас прибавится земли, хлебушка будет хватать, смотришь – другая коровёнка.
А на другой сельской сходке приехавший эсер объяснил не так: сперва у всех землю отберут – и каждому будут давать в пользование. Взнялась буча:
– Да ежели по-твоему исделают – так в кажной деревне война пойдёт. Кто у меня отымет, какой пьяница? Да я его вилами! Ты мне за землю допрежь заплати, а потом отбирай. Земля моим потом полита!
– Перворот не для та гомозили, чтоб народ обижать!
Сельский комитет села Покровско-Васильевского арестовал и отправил в Козлов богатого помещика Можарова – за то, что он „старого режима”.
И за тот же „старый режим” арестован милиционером учитель села Красивого Добровольский, уроженец села, проучивший там 47 лет. Его заставили идти в Козлов 18 вёрст пешком. А там – освободили, милиционера же оштрафовали на 5 рублей.
Только просят у приезжающих: удешевить бы товары. Пусть правительство установит на жалезо, на ткани, на кожу, на карасий – божеские цены, и запретить торговцам продавать выше. И просить правительство проверить отсрочки военнообязанных на заводах: кто там прячется?
И так на сходках предлагали: а сделать хлебу перепись, чтоб никто не мог утаить ни зернятки. И – составить список. И жертвовать хлеб и деньги новому правительству, дай Бог ему здоровья. И – шить сапоги, и бесплатно посылать их в армию.
