Полез решимый солдат:
– Ни в коем! Ни в коем! Петроградский гарнизон сыграл крупную роль в революции, и он весь должен остаться. Могут пополнять фронт другие города. Выходит – мы должны уходить, а тут преспокойно погуляют полицейские? Вот полицейских и шлите.
Кричат:
– А где их взять, столько полицейских?
– Фронт не помойная яма, городовых посылать!
Тут от сапёрного батальону: их в России 25 сапёрных батальонов, почему именно от нашего? Мы уже генералу Корнилову заявили и объяснили, что мы – защищаем свободу, и не пойдём. Будем тут углублять революцию. Контрреволюция усиливается, и усиливается клевета, и принимая во внимание посылку на сельскохозяйственные работы – я говорю, вывод войск из Петрограда сейчас не может быть решён. И считать нежелательным.
– Пра-а-авильна! – Клим заорал. И многие в зале тоже, гудят. Потолочище – высокий, под ним крик расходится.
А начальство Совета там своё легурирует, знает, кого выпускать: вот вам делегат с фронта, от 50-й дивизии. Вылез на вышку и шапку снял:
– Поклон вам от дивизии! Я обращаюсь к вам с просьбой о подмоге. Мы там защищаем светлую красивую свободу. Мы стоим десять месяцев в окопах, не выходя. У нас остаётся по 80 человек в роте, где раньше был батальон, теперь рота, а здесь только в запасном полку 16 тысяч, то мы можем просить о помощи. Мы можем потерять все укрепления, которые стоили так дорого.
Пристыдились солдаты, не кричат, не находятся. Но попросил на два слова от 180 здешнего полка, с места, да с подтрункой:
– Что это он слишком пугливо говорит? Не так там дела плохи. Он часом – не из обоза второго разряда?
И – разгрохотался зал. А кричат и:
– Не касаться личностей! -
ну всё равно смех, как и не выступал. А следующий – большевик:
– Было соглашение – не выводить. Важно правительству первый раз нарушить договор, а дальше будет уже всё. Везде в России есть солдаты, а почему-то все хотят от нас посылать. А сюда – нагонят полицейских, и тогда вам свобода? Везде контрреволюция, и наше правительство этому способствует. А мы требуем – вооружить и рабочий класс. И не позволим вывести ни одного солдата!
И вот сейчас переспроси каждого солдата по залу – из четырёх трое скажут тебе не выводить. Но есть у советского начальства какая-то механика, уже кумекал Клим не раз, и другие тоже замечают, она тянет где-то невидимо, а перетягивает, как хочет Исполнительный Комитет. А того Комитета и не видели вместе никогда, маячат тут на верхушке по два, по три из них.
И сегодня уж так кричали, и ногами топали, думали – нипочём не уступим, мы тут хозяева. Нет, выпустили опять какого-то хлюпика – „социалист-революционер”, а мол позиция большевиков противоречит друг другу:
– Контрреволюция невозможна, потому что если какая рота слушает офицера, то другая ему не верит. Мы лежим на нарах да ходим на митинги, когда надо ехать на фронт. Может, нам ещё мягкие стулья подать? А в батальонах много маменькиных сынков, их надо отправить на фронт.
Ну вот разве что их.
И опять Соколов:
– Мы конечно не будем ослаблять себя. Исполнительный Комитет очень осторожен, мы выработаем инструкцию, вы её рассмотрите, и только тогда примете. Гарнизон конечно остаётся. Но отдельные команды выводятся – но каждый раз только с разрешения Исполнительного Комитета.
И – как-то приняли, сами не заметили как. Да тут когда и руки подымают – так их не считают. Да их меж рядов и не пройдёшь посчитать, сидят в теснище.
Нет, тут глаз да глаз, вот что. То сами ж говорили: не доверять правительству ни в коем случае, классовые интересы всегда дадут себя знать. И вдруг – так повернули: хотя правительство и буржуазное, но нет оснований ему не доверять. И надо утвердить им денежный заём.
Лынды – мулынды.
И прицепились с этим заёмом, и одно заседание за другим: надо утвердить. А на голоса не ставят, мол доклад не готов. Тут большевики насели, красивая у них такая бабёнка, Коллонтай, и говорит дюже речисто, звонко: не дадим денег на братоубийственную войну, которой пролетариат не желает! Пусть дают деньги толстосумы, капиталисты и помещики, пусть забирают золото у буржуазии! Пусть заём составляют, кому он нужен, а нам он не нужен. Ни копейки Милюкову и компании! ни копейки переалистам!
И верно же баба крыла! Кричали ей „правильно! так!”, – и если б тут же на голоса, тут же бы и отказали, так она распалила. Нет, вылез Чхеидзе-старичок, голосование ещё не готово, надо отложить, – так чего и шарманку заводите? И от партий выступали, и все в нетях: мол не готовы голосовать. Одни большевики требовали – сейчас же. И бойчак от их, Зиновьев:
– А пока объявить 1 мая массовое братание на фронте! А если произойдут помехи-недоразумения – возложить ответственность на офицеров!
А сегодня, уже после маршевых рот, уже измучились все, – опять с этим займом, свербит он у них. И опять Чхеидзе, его половины не слышно. Да ничего и не предлагает, на голоса не ставит, а – пождать ещё три дня, узнаем ответ правительства об а-нексиях – и тогда уразумеем, содействует ли заём ходу революции вперёд или назад, и какие шаги вытекают. Исполнительный Комитет постановил ждать три дня.
И ещё за ним выступил взрачный Церетели, и он другого ничего, а: отложить на три дня как вопрос величайшей важности, и тем покажем, насколько мы внимательны к правительству, а оно покажет, насколько к нам прислушивается. И оно не пошатнулось в отказе от захватов. На днях пойдёт нота союзникам, и это будет новая победа демократии.
Тут – от большевиков: нет, надо сейчас же сказать, кто за заём, а кто против. Мы, большевики, – всегда против займа. Поддержка займу – измена революции. Если деньги надо взять – так и берите из сундуков буржуазии, она нажила за войну большие состояния. Мы должны идти впереди правительства, а не сзади. Нам надо знать, есть у нас народоправство, или правление Милюкова-Шингарёва?
И правильно, какой дурак захочет свои деньги давать.
А ещё есть эти анархисты, так от них:
– Буржуазия нажила деньги нашей кровью. Ни одной копейки на войну, контрреволюция готовится со всех сторон. Посылка маршевых рот, а ещё и заём будут нас угнетать. Ни минуты доверия правительству! И – никакого доверия вообще никакому правительству никогда!
Смеялись.
Смеялись-то смеялись, а головка, смотри, опять по-своему повернула, и ещё раз Церетели: – Мы являемся авангард революции. Мы положили первый камень Тринадционала. Да если правительство нам изменит, то я первый пойду против него. Деньги? – конечно 99 процентов из кармана буржуазии. Но подождём три дня, чтоб увидеть нашу победу.
А большевики опять кричали – против займа. И из самой же головки разноголосил дюжий Стеклов: ох, не принимайте займа, падут деньги не на буржуазию, на само же население. Но смазали и его, установили ждать три дня.
Собираемся тут – как будто мы власть. А ведь – охмуряют, только и следи позорчей. То вот придумали: солдатскую Исполнительную Комиссию заново выбирать, снова из частей, помимо нас. Да – из кого ж там выбирать? мы же знаем, там голов не осталось, все тут. Это – под нас подкоп, мы чуем. Нет, всяка комиссия теперь должна быть выбрана из нас.
Кто там, в батальоне? Кирпичникова с Марковым Клим и раньше дразнил: „Пензенцы в Москве свою ворону узнали.” Орлов всё больше обыкался в Совете, видел тут своё место, не то чтобы с маршевой ротой вдруг пойти, но и к себе в Волынский не так часто заглядывал, отвыкал. Ночевал – дома, в семье, но и на завод бы Нобель не желал бы сейчас вернуться: пошла иная жизнь, а впереди, вот говорят, ещё будем революцию углублять. Так понадобимся.
В батальон свой ходил – на заседанья батальонного комитета. Разъяснял им в те дни, как они на
