разглядел, как строятся шпалеры французских солдат. Значит, ждут своего предводителя… Мурзакевич опустился на колени перед чудотворным ликом Одигитриевской божьей матери. Васька, неотступно следовавший за священником, от удивления вытаращил глаза. Он никогда не видел, чтобы отец Алексей молился, как самый обыкновенный прихожанин.
Мурзакевич покончил разговор с богом накоротке и только теперь заметил застывшего у амвона Василия. Улыбнулся, поманил пальцем, показал на чудотворную икону… Василий в растерянности — отец Алексей велит снять икону?
Мурзакевич, не обращая внимания на пономаря, скрылся в ризнице, но вскоре вышел из нее, на ходу оправляя полы рясы. Заметив, что Василий все еще топчется перед иконой, легонько отодвинул его плечом, снял икону с крюка, накинул на нее какую-то старую паневу и решительно направился к выходу.
Василий ничего не понимал. Как можно выносить из церкви икону, если не предполагается крестного хода? А уж какой тут крестный ход! Светопреставление! В уме ли батюшка? А может быть, отец Алексей хочет спрятать от поганых врагов чудотворную божью матерь? Ну конечно!.. Пономарь бросился следом за священником.
Дым кое-где еще курился над пепелищами, но уже свежий ветер продул город, и не такими резкими стали запахи тлена. Мурзакевич шел по пустынным, черным улицам. Жители или покинули свои дома, или попрятались в подвалах. Удивительно, прихожане Мурзакевича в церковь так и не пожаловали. Впрочем, в его приходе проживают отчаянные головы — отставные солдаты, мастеровые, вольноотпущенные, записавшиеся в сословие мещан…
Мурзакевич старался не думать о том, что произойдет через несколько минут. Когда он уже подходил к Молоховским воротам, кто-то вдруг сзади ухватился за икону. Мурзакевич прижал икону покрепче и оглянулся, Василий смотрел на него не отрываясь.
Мурзакевич остановился.
— Стой тут, Василий! Дальше не ходи!..
Священник хотел что-то добавить, но вспомнил: ничего-то Василий не слышит и вряд ли сейчас поймет по шевелению губ.
Наполеон не сводил глаз со священника.
Не молод. Это можно заметить даже издалека, хотя лица его почти и не видно из-за иконы. А может быть, борода так его старит? Французские кюре бреются, поэтому они и моложавы до преклонных лет.
Солнце отскакивает веселыми бликами от хорошо начищенного серебряного оклада. Наполеон придержал коня. Конечно, было бы куда помпезнее, если бы весь смоленский синклит вышел бы навстречу победителю. А в церквах бы не умолкал торжественный благовест… Вспомнились Вена, Варшава, итальянские города… Вспомнил Наполеон и Берлин. Скверный город, ведь в 1760 году эти пивные бюргеры и надутые прусские юнкеры вовсю звонили в колокола, когда русский отряд Чернышева занял столицу Пруссии.
Василий ничего не понимал.
Отец Алексей идет навстречу узурпатору! С чудотворной иконой? И вдруг пономаря осенило — отец Алексей иуда! Отец Алексей христопродавец!
Василий рванулся, чтобы броситься вдогонку, ударить, вырвать икону, своими руками задушить! Он что-то закричал, затрясся, словно его хватил приступ падучей. К нему подбежали два здоровенных французских гренадера, схватили за руки, поволокли в часовню. Пономарь отбивался с отчаянием обреченного. И ему удалось вырваться.
Но поздно…
Он увидел, как Наполеон остановился, освободил ногу из стремени. И вдруг…
Сопровождавший Наполеона адъютант буквально свалился с лошади! Никто из наблюдавших эту сцену не успел опомниться, что-либо понять, а священник уже лежал в пыли незамощенной площади Малаховских ворот. Икона выпала из рук. Адъютант набросился на поверженного, распахнул рясу…
Василий охнул, почувствовал, что ноги ему отказывают, обмяк, повис на руках французских солдат. А те так и застыли, увидев, как адъютант выхватил из-под рясы двуствольный пистолет и навел его на священника.
Василий заплакал. Как он смел подумать об отце Алексее что-либо дурное! Пономарь не мог услышать короткого возгласа Наполеона, но увидел сквозь слезы, как французский император пригнулся к шее лошади, взявшей с места в карьер, и пролетел арку Малаховских ворот, сшибая на скаку своих солдат, офицеров, зевак…
— Стой, Игорь, погоди! Все это очень интересно. Но, во-первых, я читал о покушении Мурзакевича в записках его сына. Во-вторых, я вновь хочу тебя спросить, какое отношение имеет Мурзакевич к «завещанию»? Не забывай, сейчас уже поздний вечер, а мы ни на йоту не продвинулись.
— Володя, не торопись. Мне осталось досказать самую малость. И тогда я уйду, не буду тебе мешать.
— Ты не мешаешь…
— Нет, брат, кроме того, что я сегодня вспомнил, ничем тебе не могу помочь… Но позволь я продолжу. Если ты знаешь всю эту удивительную историю с Мурзакевичем, то, наверное, знаешь и ее финал?
— Да, припоминаю. Наполеон так и не успел расправиться со священником. Он остался жив.
— Ну, это еще не все. Забегая вперед, скажу тебе, что уже после войны Святейший синод учинил над Мурзакевичем суд и лишил его сана.
— Ну и прохиндеи! А за что?
— За то, что «встречал» императора чудотворной иконой.
— А пистолет?
— Бог с тобой! О пистолете и не вспоминали.
— Ну и ну!
— Так вот, Мурзакевича французы засадили в какое-то узилище. Ты Смоленск лучше меня знаешь.
— Не суть…
— Стражем и надзирателем в этой тюрьме был француз. Но самое удивительное — этот надзиратель оказался чрезвычайно образованным и словоохотливым человеком. Он и по-русски немного болтал. Кажется, во времена суворовских походов угодил к нашим чудо-богатырям в плен. Ну а Мурзакевич прилично знал французский. Он ведь не простой священник, изучал историю Смоленского княжества, кажется, даже написал ее.
— Написал, Гарик, написал. Тебе бы следовало почитать труды своего предка.
— Не перебивай! Так вот. Разговорились они с Мурзакевичем, благо, сидел он один, а французику, видно, скучно было. Надзиратель и спрашивает священника: «А скажите, правда, что русские эту войну начали, чтобы всю Европу захватить, как им завещал Петр I?» Ну родственничек мой, конечно, возмутился. «Не мы, — говорит, — начали, а ваш император. Это он всю Европу, кроме России, под себя подмял. Мы войны не хотели. И, кстати, Петр никакого завещания на этот счет не оставлял». Французик в амбицию. «Как так, — говорит, — ваш Петр завещания не оставлял? Оставлял. Невежды, — говорит, — вы, русские. Это завещание наш известный ученый Лезюр опубликовал. Я сам, — говорит, — читал, собственными глазами…»
— Стой, Гарик! Вот с этого и надо было начинать. Лезюр… Лезюр…
Сегодня, 20 марта 1811 года, на улицах Парижа особенно многолюдно. Но нет былого оживления. Люди часто останавливаются, прислушиваются к чему-то, потом опять бредут с озабоченными лицами, собираются небольшими группами, вяло перебрасываются словами. И снова прислушиваются. На город уже наползли синеватые сумерки, когда раздалась канонада. Париж замер. Париж считал выстрелы. Один, два, три… восемь… шестнадцать… двадцать один. Пушки смолкли. Молчали и парижане. Мрачные. Насупившиеся.
