могут сказать, и я нарочно не стал оставлять их вдвоем: чего доброго разревутся. В Ликином взгляде я читал любовь и мольбу, и этот её взгляд не делал различий между мной и Вовкой, и только теперь я понял, как мы все стали друг другу дороги за эти немногие дни.
Я шел по летному полю и думал, что, к сожалению, моя дочь не сможет рассказать там, в Москве, чем мы тут занимаемся и как работаем. В лучшем случае скажет важно, когда спросят:
— У папы очень много работы.
В самом деле, о работе судят по результатам. И если мы сегодня или завтра добьемся результатов, тогда и место для нескольких строчек в газетах найдется. И кому надо, там, на Родине, поймут, что мы своё дело сделали.
Вовка подтолкнул меня локтем.
— Видишь?
По летному полю к большому американскому самолету шла группа людей. В четверых без труда угадывались переодетые полицейские. Они плотно окружали пятого с рукой на перевязи.
— Тот самый, что стрелял в полицейского. Можно было бы и попрощаться, — сказал я Вовке.
— Лучше устроить по этому поводу небольшой салют.
— Попробуем.
— Салют будет, — уверенно сказал Вовка.
— Парень, конечно, дёшево отделался.
— Не хотят обострять отношений, — Вовка пожал плечами.
— В конце концов, это их дело. Наше дело, чтобы сегодня всё прошло без сучка и задоринки, — я обернулся, суеверно ища что-нибудь деревянное.
— Не переживай. Всё решится сегодня ночью. Помешать они уже не сумеют.
Наталью инструктировать не приходилось, и всё же я на всякий случай предупредил:
— Сегодня и завтра из дома никуда не выходи. Я или позвоню, или заеду. В любом случае завтра пришлю за едой Ахмеда, с ним черкну несколько строк. Не скучай.
— Будь осторожен, — сказала Наталья.
Я усмехнулся. Наталья советовала мне быть осторожным тогда, когда опасность, для нас с Титовым по крайней мере, была позади.
Обстановка была такая: несколько дней самолеты-разведчики совершали облеты новых позиций, но не бомбили. Их тоже не трогали. Сегодня ночью несколько дивизионов переместят на запасные позиции, а три или четыре на совершенно новые, в те самые вполне мирные на вид деревушки. И завтра самолеты- разведчики должны быть сбиты, как только появятся. Это послужит началом.
Офицеры начали разъезжаться, когда стемнело. По трое в машине, и у кажой группы своё направление, свой дивизион, свой маршрут. Семенов и Вовка уехали в первой группе.
Через час-два ночная пустыня проснется, ослепленная фарами сотен машин. Они выйдут из своих укрытий, медленно пройдут несколько километров и снова скроются в темноте. Зоны размещения дивизионов оцеплены полевыми войсками, так что агентурная разведка уже не сработает. Да и не так-то легко ночью в безбрежной пустыне определить координаты и смысл этого движения.
Самыми тяжелыми для нас с Титовым были первые два часа, когда все ещё были в дороге. И хотя в кабинет принесли кровати, уснуть я не смог, сколько ни старался. Перед глазами стояла карта с ожившими веточками дорог, по которым двигались машины с сонными, поеживавшимися в ночном холодке солдатами, поднятыми по тревоге и не знающими даже, куда их везут. Потом тихая, уже не раз пережитая суета на новом месте, с приглушенными словами команд и точными движениями напряженных тел, постепенно возвращающаяся уверенность во всех проснувшихся, согревшихся мышцах и снова вынужденное ожидание своего часа — когда? Кто первый?
Через два часа мы начали получать сообщения. Дивизионы пошли. Ещё через три доложили боевую готовность.
А ещё через час начало светать.
Я вышел на балкон. Город спал, широко раскинув руки, и его дыхание было размеренным и здоровым. Утром город казался беззащитным, как ребенок, и мне подумалось, что вот за такого, какой он сейчас, не жалко отдать жизнь. Потому что у него всё ещё в будущем.
Под птичий гомон и трескотню всходило солнце. Первые его лучи ласково погладили башни небоскребов, словно провели по ним беличьей кисточкой со светло-желтой краской, потом соскользнули на острые верхушки минаретов, превращая их в факелы золотистого огня, и наконец залили весь город, согревая его тёплым дыханием. Это самый приятный час для сна, когда тело забыло, что такое дневная жара, и хочется накинуть на себя легкое одеяло, укрыться с головой и спать, пока не надоест. В этот час молчат даже умиротворенные сторожевые псы, и только птичий гомон убаюкивающе плещет за окнами, прикрытыми деревянными жалюзи.
Те, кто должен разорвать мирную тишину этого утра, наверное, завтракают, а пока они за кофе перебрасываются ленивыми шуточками и закуривают первые сигареты, их самолеты снаряжают для боя. Подвешивают под крылья кассетные ракеты и бомбы, проверяют, достаточно ли патронов у пулеметов и пушек, работают ли приборы, мгновенно реагирующие на луч локатора и фиксирующие направление бомбового удара. Я представляю себе, как они идут по летному полю в облегающих тело комбинезонах, держа в руках шлемы с нарисованными на них геральдическими орлами, бойцовскими петухами и яркими стрелами. Самоуверенные, спокойные от сознания своей безнаказанности, они идут не на убийство — на работу, за которую им хорошо платят. Им всё равно, кто сгорит в их бомбовом напалме или в чье тело вопьются тысячи крошечных иголок из их ракет — люди в военной форме или дети в желтых школьных костюмчиках.
Тем, кто их ждет, напряженно вглядываясь в тускло мерцающий экран локатора, это далеко не всё равно. Этот налет должен стать последним, и локатор превращается в сказочный глаз доброго исполина, не знающий ни сна, ни отдыха, лишь бы распознать и предупредить — летят!
Я представляю, как натянуты сейчас нервы у сотен людей в это прекрасное спокойное утро. Столько дожидаться своего часа и понять, что самое тяжелое, оказывается, пережить ещё несколько минут, мгновений в ожидании команды. Хорошо тем, кто у локатора. Остальные слепы, они могут догадываться о происходящем только по звенящим от волнения голосам командиров и по командам, за которыми следуют действия, и волноваться уже больше не надо, а надо работать.
И из невинного стога соломы или из-под крыши глинобитной голубятни вылетает ракета. Желтый всполох огня из её сопла чертит по небу замысловатые кривые линии, повторяя маневры пилота, пытающегося уйти от грозящего смертью столкновения. Но ракета, как гончая, учуявшая запах добычи, лишь увеличивает скорость, с каждой секундой сокращая расстояние, отделяющее её от цели. Наконец в голубом небе возникает и пропадает шарик разрыва, оставляя после себя легкие облачка дыма и купола парашютов, с повисшими под ними телами в облегающих комбинезонах.
Зазвонил телефон, и я кинулся к нему как сумасшедший, воображая, что всё произошло именно так, как мне представлялось. На проводе был Вовка. Я так и знал, что он окажется в центре событий, ведь именно они с Семеновым строили эти самые фальшивые голубятни.
— Два есть, — важно сказал Вовка, — подробности при встрече.
Не знаю, каким образом ему удалось заполучить телефонную трубку, потому что заговорило большое начальство, и Титов только повторял «есть» и «слушаюсь».
Подробности были сейчас не важны. Важна была победа. К концу дня счет возрос до двенадцати самолетов, каждый из которых стоил никак не меньше двух десятков миллионов долларов да плюс два летчика. «Деньги суть артерия войны», — говаривал ещё Петр Великий, и теперь вопрос был в том, когда они начнут подсчитывать свои потери — сегодня или захотят убедиться и завтра, что потеряют не меньше.
Титов на свой страх и риск отпустил меня на два часа домой.
Город шелестел экстренными выпусками вечерних газет, прильнул к динамикам транзисторов, напряженно всматривался в мерцающие экраны телевизоров, ожидая дальнейших событий. Город затих, понимая серьезность происходящего и лишь смутно подозревая о его неизбежности. То, что это должно было произойти, знали все те же немногие, и только они имели сейчас право перевести дух. Впервые за много дней. Теперь пусть волнуется город. Ему полезна эта встряска среди повседневной обыденщины.
