Бухнула пушка, но никто не спешил. Не было обычной вакханалии. Машины в большинстве своем стояли у обочин с включенными радиоприемниками, окруженные молчаливыми группами людей. Ни восклицаний, ни улыбок. Город переживал небывалое. Победу.
Наташа тоже сидела у приемника.
— Сейчас будет выступать Президент, — сказала она и поднялась мне навстречу.
— Прочтем завтра в газетах, — я обнял её.
— Но эти новости… Это правда?
— Да, Наташа, но это ещё не конец. Всё станет ясно завтра.
Мы так и просидели с Наташей целый час у приемника в нашей опустевшей квартире. Она крепко прижалась ко мне, зная, что я вот-вот уйду и она опять останется одна. «Ещё немного, ещё один день, — говорил я себе, — а послезавтра уже будет другим. Послезавтра мы будем вместе, как всегда».
Я вернулся в управление, нагруженный пакетами с едой. Титов прошелся насчет наркомовских, сокрушаясь о минувших палаточных временах. Наевшись, он закурил и, довольный, спросил:
— Ну как, дождался?
— Дождался, — честно ответил я.
— Теперь всё ясно?
— Вопросов нет. Соснем?
— А если?.. — Титов показал глазами на телефон и дверь.
— Вестовой разбудит. Да и беспокоить некому. Небось все умаялись.
— Это точно, — сказал Титов и растянулся на койке.
24 ДЕКАБРЯ
Мы ещё спали, когда с улицы резко прозвучали два коротких гудка. Я подумал, а не послышалось ли мне, но, пока натягивал джинсы, гудки повторились. В холле я нажал на клавишу радиоприемника, и оттуда тотчас, как по заказу, зазвучала мелодия «Сиртаки».
На улице у надраенного «уазика» стоял в блестевшей от крахмала форме Ахмед и улыбался во весь рот.
— С праздником! — Это вместо приветствия.
— Ты был у Фикри?
— Всё в порядке. Он ждет вас завтра.
— Сейчас спущусь, — сказал я, соображая, что бы такое подарить Ахмеду на праздник. От души отлегло, два гудка перестали быть только сигналом тревоги, и синее без единого пятнышка небо сияло отполированной чистотой.
Ахмед продолжал что-то говорить. Я снова перевел взгляд на его радостное лицо и прислушался.
— Нас ждет моя мама, — вот, оказывается, что он пытался мне втолковать.
— Сейчас соберемся, — я пошел будить Наташу.
В холле Вовка плясал «Сиртаки».
— Чем зря дрыгать ногами, сварил бы кофе.
— Уезжаете? — переводя дыхание, спросил Вовка.
— К Ахмеду, потом за Сами. Поехали вместе.
— Не могу. С Сергеем договорились. Встретимся вечером в старом городе.
Да, закончился пост и пришел праздник. Центр жизни переместился в старую часть города, а осью праздничной толчеи стала древняя площадь у Мусульманского университета. За несколько дней там выросли пестрые шатры, минареты украсились иллюминацией, установили карусели, качели и прочие атрибуты народного праздника.
Ахмед вез нас именно туда, в старую часть города, которую можно узнать, только родившись здесь, на кривых немощеных улочках. Со стороны это скопище старых, простоявших много веков домов могло показаться заплатой на свежей рубашке города, но, вглядевшись внимательно в изящный старинный узор её ткани, становилось ясно, что заплата стоит гораздо дороже неизносимого, сверхсовременного нейлона.
Несмотря на праздник, а может быть, именно из-за него населявшие старый город ремесленники спозаранку принялись за работу, а торговцы открыли свои лавки. К базарам тянулись караваны автомашин, мулов и ослов. Шашлычный чад соперничал с умопомрачительным запахом свежепомолотого поджаренного кофе. В котлах, вынесенных прямо на улицу, кипело масло.
Наташе захотелось купить что-нибудь на память об этом утре, и она потянула нас в лавку, торговавшую сувенирами, но Ахмед покачал головой и показал на узкий проход, ведущий во внутренний дворик. Там, под навесом, за примитивными токарными станками, вращая колеса ногами, сидели двое подмастерьев. Рядом валялся огромный слоновый бивень. Увидев нас, подмастерья встали.
— Что бы вы хотели? — спросил Ахмед.
— Не знаю. Что-нибудь на память, — сказала Наташа и рассмеялась.
Ахмед пошептался с ремесленниками, и один из них сел за станок, а второй пошел в лавку и вернулся с хозяином. Сам он не имел права назначать цену.
— Может быть, вы выпьете чаю, пока он будет работать? — предложил хозяин.
— Спасибо, мы зайдем через час.
— Интересно, что это будет. — Наташу взяло любопытство.
Я вопросительно посмотрел на Ахмеда, но тог улыбнулся и пожал плечами.
У двухэтажного старинного дома с резными дверьми и нависшими над первым этажом застекленными террасами нас ждали. Среди родственников, приехавших на праздник в город, я сразу выделил мать Ахмеда, хотя прежде её никогда не видел: только у гордой за сына и одновременно благодарной за хорошее отношение к нему матери могла быть такая улыбка. Её не старила традиционная народная одежда — черное платье и такая же накидка; тщательно подведенные глаза и брови говорили о том, что она готовилась к приему гостей. Когда мы с Наташей подошли к дому, она сделала шаг вперед, отвела привычным жестом накидку с лица и пальцами правой руки притронулась, прежде чем поцеловать Наташу, к её лицу, как бы благословляя.
Для того чтобы понять друг друга, не нужно много слов. Наташа рассказывала про Ольгу, а я, не кривя особенно душой, пел дифирамбы Ахмеду, зная, что нахожусь недалеко от истины — хороший солдат плохим сыном быть не может, а наши служебные отношения оставались внутренним, сугубо мужским делом. Жаль, что до меня только сегодня впервые дошло, что след в душе не бывает односторонним, что-то ценное дал мне в жизни этот парень, но что именно, предстояло ещё разобраться и понять.
У Ахмеда была своя причина торжествовать. Накануне Сами вручил ему капральскую лычку, и Ахмед подозревал, что я приложил к этому руку. Мне стоило большого труда согнать с лица улыбку перед тем, как начать говорить. Я знал, что здесь запомнят каждое моё слово.
— В этом доме, — сказал я, — уже есть то, чем может похвастаться не всякий: счастливая мать и сын, достойный своего отца, — я посмотрел на висевшую на стене выцветшую фотографию отца Ахмеда в военной форме и с медалью. — Говорят, что праздничные пожелания сбываются. У меня их два: я хочу, чтобы в этот дом вошла молодая невестка и чтобы здесь появились дети и книги, ибо молодость и мудрость лучше богатства.
— Сын сказал мне, что вы скоро уезжаете, и я понимаю это, потому что каждый должен жить на своей родине. Но сердце матери сильнее её глаз, и оно будет о вас помнить.
— Я расскажу об этом своей маме.
— Да продлит аллах её дни.
Странно, но, когда мы прощались, у меня на глаза навернулись слезы. Казалось бы, ну что особенного, заехали попить кофе к своему шоферу, посидели с часок, сказали друг другу несколько
