Когда мы с Иваном Савельевичем остались одни, он сокрушенно покачал головой:
- Цэ гиблэ дило...
- Но работать надо.
- А як же.
И такой у него в это время был несчастный вид, что мне стало его искренне жаль. А себя? Если честно, то тогда я об этом не задумывался, хотя стоило бы...
- Что будем предпринимать? - спросил я его, насколько мог, сухо и официально.
Как-никак задание на розыск мне должен давать следователь прокуратуры. Но Иван Савельевич не принял предложенный мною тон. Он посмотрел на меня с мягкой укоризной и сказал:
- Брось. А то ты не знаешь...
- Да знаю... - вздохнул я. - Связи, знакомства Лукашова, мотив преступления.
- Связи, знакомства, - повторил Иван Савельевич и стал суетливо тереть носовым платком свою лысину-его в этот момент даже пот прошиб.
- И нужно повнимательней присмотреться к этим двум наглецам.
- Хамлюги, - согласился со мной Иван Савельевич, что-то сосредоточенно обдумывая.
Я с надеждой выжидательно смотрел на него: по прежним нашим встречам знал, что круглую, как капустный кочан, голову Ивана Савельевича нередко осеняют толковые мысли.
- Оци два бугая... щось тут нэ тэ... - Иван Савельевич достал блокнот и что-то записал. - Отой кооператив... Надо ОБХСС подключить. Пусть проверят.
- Иван Савельевич, только без шума и пыли! - взмолился я, быстро смекнув, о чем речь.
- Ага, всэ будэ тыхэнько... - - хитро сощурил глаза следователь. - У меня есть на примете гарный хлопец из той конторы.
- И мне, с моей стороны, не мешало бы повнимательней присмотреться к Заскокину и Коберову, - испытующе глядя на него, сказал я.
- Ой, смотри... Они мужики серьезные. Щоб нэ выйшло чого...
- Так ведь и я не подарок им, - облегченно вздохнул я-ответ следователя был согласием на 'разработку' Коберова и Заскокина...
Я приехал к дому, где жил Лукашов, под вечер. Тело его пока находилось в морге. Как я успел выясни гь, Лукашов сменил двух жен и жил с третьей, двадцатнсемилетней Тиной Павловной. Детей у них не было.
Тина Павловна была одета в какую-то импортную хламиду наподобие кимоно, которая вовсе не скрывала ее женские прелести. А она была женщина видная: полногрудая, длинноногая, с удивительно прозрачными голубыми глазами, в которых почему-то не просматривалось должное страдание. Некоторое время мы молчали: я с интересом осматривал интерьер комнаты (а там было на что посмотреть), хозяйка с любопытством и ке таясь изучала мою персону. Первой нарушила молчание она:
- Хотите кофе? С коньяком?
- Спасибо, с удовольствием, - отказаться я просто был не в состоянии-ее удивительно мягкий, приятный голос вдруг заставил трепыхнуться мое холостяцкое сердце, к тому же мой рабочий день уже закончился...
Кофе был великолепен. Такой у нас днем с огнем не сыщешь, не говоря уже о французском коньяке. Не спрашивая моего согласия, Тина Павловна палила коньяк в две серебряные рюмашки и с женской непосредственностью объяснила:
- Я люблю так. И вам советую. Кофе бодрит, а коньяк успокаивает.
- Понимаю, вам необходимо успокоиться...
- Вы так думаете? - с неожиданной иронией в голосе спросила она, заглядывая мне в глаза. - Или советуете по долгу службы?
Я невольно смутился:
- Извините, я... в общем, такое горе...
- Горе... - Тина Павловна медленно, врастяжку выпила. - Вам-то что до этого? Горе... - повторила она. - А если нет? Бывает такое? Ну вот нет горя, нет страданий-н все тут? Черствая я, бездушная, да?
Простите за возможно нескромный вопрос - сколько вам лет?
Я ответил.
- Мы с вами почти одногодки. И в то же время я старше вас минимум вдвое. Почему? Хотите начистоту?
Я, естественно, не возражал, только изобразил приличествующую моменту мину глубокого сочувствия и понимания.
- Вышла я замуж за Лукашова, надеюсь, вы понимаете вовсе не по любви. Он меня просто купил.
Вот так - взял и купил, как красивую безделушку, отвалив моему папеньке за меня 'Волжанку' и новую квартиру в центре города. С гаражом. Калым, бакшиш, или как там это все называется... Нет, нет, я с себя вины не снимаю! Двадцать три года - возраст для девушки-невесты приличный, предполагает некоторою самостоятельность в мышлении и поступках. Но я была тогда студентка, заканчивала экономический факультет университета, ждала распределения в какую-то тмютаракань, уезжать из города не хотелось... Вот так все и вышло... просто...
- Тина Павловна... - начал я с отменнои вежливостью.
- Прошу вас, очень прошу - зовите меня просто Тина. Иначе я чувствую себя старухой.
- Хорошо, Тина, у Геннадия Валерьяновича были враги.
- Сережа... можно я буду вас по имени? Сережа, скажу вам откровенно: он никогда и ни при каких обстоятельствах не посвящал меня в свои проблемы.
Правда, я ими и не интересовалась. А последние год-два мы и виделись редко-заседания, совещания, когда он приезжал домой, я уже спала. Потом командировки... В общем - перестройка...
А вот это уже зря, Тина Павловна. Ну зачем же мне, извините, лапшу на ушк вешать? Ведь лежит в моей папочке записка, которую мы нашли в бумагах покойника в его рабочем кабинете: 'Ген! Тебя разыскивал В. А. Срочно позвони ему. Очень важное Дело. Т.'.
И почерк, Тина Павловна, между прочим, ваш. Мы ведь тоже не лыком шиты, не лаптем щи хлебаем. Кто такой В. А.? Ладно, с записочкой повременим. Будем 'качать'
дальше...
- Тина, если можно... - выразительно показал я глазами на бутылку 'Камю'.
- Конечно, конечно. И кофе?
- И кофе - не сопротивлялся я: урезать так урезать, как сказал японский самурай, делая себе харакири. Увидел бы эту картинку Палыч...
Коньяк на Тину Павлоану подействовал обнадеживающе. Для меня. Она раскраснелась, стала раскованней, и во взгляде, в котором прежде проскальзывало беспокойство, а временами и холодная настороженность, появилось нечто, льстящее моему мужскому самолюбию.
- Тина, скажите, за день-два до смерти Геннадия Валерьяновича не случилось что-либо неординарное, из ряда вон выходящее? Ну, например, некое событие, возможно, неприятное известие...
Она ответила чересчур быстро:
- Нет, нет, что вы! Все было... как обычно...
Вот и не верь медикам, когда они говорят о вреде алкоголя. Тина Павловна на некоторое время совершенно потеряла над собой контроль, и выражение испуга, даже, я бы сказал, ужаса, появилось на ее внезапно побледневшем лице.
Что за всем этим кроется? А ведь дата на записке - день, предшествующий убийству... Кстати, нужно узнать, есть ли у Лукашова дача.
КИЛЛЕР
Это море и эта орава людей, с утра до вечера галдящая и что-то жующая, и озверевшее солнце, от которого нет спасу даже в тени, в конце концов сведут меня с ума. Я боюсь сорваться, из последних сил сдерживаю себя в мелких конфликтах, порой случающихся в бесконечных очередях за жратвой, иногда мне хочется выхватить наган и стрелять, стрелять в эти потные, самодовольные рожи отдыхающих, а последней
