– Правильно. Но я хочу знать, врал ты или нет, когда утверждал, будто бы там стоит немецкая виза…
– Хватит трепаться… – Дробызгалова, видимо, стал раздражать этот слишком откровенный разговор по телефону. —
Распустил язык… Убедишься: за меня беспокоиться нечего!
Когда Михаил подъехал к управлению, опер уже стоял в ожидании на улице.
Присев рядом на переднем сиденье, протянул Аверину паспорт.
Михаил не торопясь изучил документ.
– Все в порядке? – Дробызгалов протянул руку. – Виза на целый год, не хухры-мухры. «Друзья народа» помогали… Давай сюда и выкладывай свои новости.
Со вздохом Михаил возвратил заветные корочки.
– Придем ко мне, все по порядку расскажу, – произнес он, держа курс в направлении гаража. – Знай самое главное: дело сделано.
– Надеюсь, – кивнул Дробызгалов.
У гаража Михаил остановился, не глуша двигатель.
– Я ворота открою… – Он вылез из-за руля. – А ты въезжай…
Дробызгалов покорно перебрался на переднее сиденье. Когда нос машины впритык придвинулся к стеллажу, заваленному барахлом и запчастями, Дробызгалов, с хрустом до упора подняв рычаг ручного тормоза, открыл дверь, намереваясь выйти из «Жигулей», но тут же и оцепенел под черным зрачком «ТТ», смотревшим ему в висок.
На колени оперативного уполномоченного упали наручники.
– Пристегнись к рулю, менток…
Пришлось подчиниться.
Широкая клейкая лента скотча плотно легла на рот.
– Извините, обстоятельства изменились, – процедил Михаил, обыскивая его. – Так, ключи от машины, мой замечательный заграничный паспорт, а ваше табельное оружие заберете со стеллажа… Когда – не знаю, но ночевать сегодня придется здесь. Что еще? Бумажник ваш мне не нужен, грабежом милиции не занимаюсь… Пожалуй, все. Пока.
Из-под груды старых покрышек в углу Миша достал пакет с валютой и ботинки с «бриллиантовыми» каблуками. Переобулся, со смешком глядя на выпученные глаза Дробызгалова за лобовым стеклом автомобиля. Со стеллажа снял чемодан, прикрытый от пыли упаковочной бумагой.
Постоял в тяжком раздумье. Затем открыл дверь «Жигулей» и, коря себя за непредусмотрительность, привязал к рулю вторую руку опера, а шею его старым собачьим поводком прикрутил вплотную к подголовнику кресла.
– Вот так оно понадежнее, – произнес удовлетворенно, не принимая во внимание зверское мычание и хрюканье онемевшего поневоле Дробызгалова. – Не бойся, смертного греха на душу не возьму. Дня через два позвоню в ментовку твою хотя бы и из Берлина.
Он погасил в гараже свет и запер тяжелые двери. Через пять минут такси уносило его в аэропорт. Ощупывая нывшую от неудачного падения ногу, Михаил размышлял, застанет ли он в «Шереметьево-2» знакомую даму, твердо гарантировавшую места «на посадку». В крайнем случае придется звонить ей домой. Предстоит и звонок родственникам относительно похорон… Надо же, не суметь даже деда похоронить, что за жизнь!
А какая впереди? Кто знает… Не исключено, что сегодня придется ночевать в камере – ведь валюту и камни он вынужден везти на себе и выхода – никакого…
Ладно. Если в камере – значит, не судьба. Спустя считанные часы на него уже смотрели проницательные глаза таможенника.
БОРЯ КЛЕЙН
– Алик, падла, с кого получать двадцатник? – возмутился Боря, входя в столовую, где Алик тушил мясо к ужину. – Слышь, старший кок? Где шеф? Там меня проводили честь по чести, на шикарном иностранном «мерседесе», а тут колупал до Бруклина на вонючем о ечественном «шевроле» из «Кар- сервиса»… Хорошо, водила знакомый, с третьего Брайтона…
Приятели расцеловались.
– А подарок, – спросил Алик вкрадчиво, но с напором, – из-за границы?
– За мной, – сказал Боря, выкладывая на стол пакет из кармана куртки. – Где шеф-то, действительно?
– Должен вроде тебя встречать… – Алик повернул голову в сторону холла.
Дверь в дом, оставшаяся незапертой, отворилась, и на пороге появились трое людей: тип двухметрового роста в длинном модном плаще и двое полицейских – оба в затемненных очках, руки – на рукоятях «кольтов».
Боря машинально потянулся к лежавшему на столе пакету.
– Не двигаться! – усмотрев его движение, рявкнул парень в плаще, и пистолеты полицейских в ту же секунду направились в сторону Бори и Алика.
Капнул жар из чугунка в газ, и едко зашипело в наступившем безмолвии.
Тип в плаще произнес длинную, из официального ритуала, фразу.
Ни Алик, ни Боря толком ее не поняли. Что-то о правах и обязанностях.
Уяснив существование языкового барьера, тип задал вопрос попроще:
– Вы кто такие?
– Друзья… хозяина, – молвил Алик, глядя на чугунок скошенными к кончику длинного носа глазами и машинально отирая руки о замасленный фартук.
Тип, подойдя к столу, взял в руки пакет.
– Ваше? – спросил в пространство.
– Мистера Фридмана, – отчеканил Борис.
Алик снял с себя фартук, выключил газ под чугунком.
Что-то случилось. Что именно, они не подозревали, но думали одинаково: шеф кончился и опять началось прежнее, ни то ни се, шалтай-болтай…
– У меня, – произнес Алик внезапно, – чего-то из зеленых есть, еду к маме. У нее квартира. Буду лежать на диване. До конца жизни. Жрать продукты с рынка, гулять, и вообще я теперь скупее стал в желаньях… Да и надоело тут, Борь…
– А я лично еще поборюсь, – отозвался Борис. – Я вот не унываю.
– Прошу говорить по-английски! – взорвался тип в плаще.
Затем, развернув пакет и всмотревшись в его содержимое, раскрыл рот.
Вытряхнул содержимое на стол: два рулона туалетной бумаги и тюбик с кремом от геморроя. Выпорхнула и записка, упала на пол. Боря записку услужливо поднял, успев прочесть ее текст:
«Отправь своему обкакавшемуся передо мной братцу. К телефону он не подходит, по моим данным – скрывается. Ваши дружки-кооператоры в Союзе – банкроты и трепачи. В сырье им отказали. Я поставил завод, а платить им нечем. Твои камни – половина того, что я потерял. Спасибо вам! Вы очень дорогие родственники.
Боря философски взирал на туалетную бумагу, скрупулезно изучаемую полицейскими. Равно, впрочем, как и Алик.
– Мы вынуждены вас обыскать, – обратился человек в плаще к Бернацкому, бросив брезгливый
