В командировке ему отказали, выдали восемьдесят рублей в порядке творческой помощи. И он поехал в Отрадное на свой страх и риск.
Дорога, дорога… Вольный ветер веет в лицо, ласкает влажный лоб, тяжелые потные волосы.
Жарко, а как легко дышит грудь! Предчувствие неведомого счастья охватывает Виталия Андреевича. Давно он не испытывал радость этих ожиданий, надежд. Молодость вернулась к нему. Он силен, талантлив, полон энергии. Он шагает пешей тропой, которая то вильнет в лес, то выбежит на поляну, пересечет неглубокий, заросший ивняком овражек.
Волнистые дали раскинулись вправо и влево. Он видит цветы. Ему хочется стать на колени и поклониться луговым цветам. О, чувствительный художник! Тебе всюду грезятся поэзия, лирика…
Председатель колхоза крайне удивился приезду художника, он давно уже о нем забыл. Да к тому же заявился художник в страдную пору, председатель, все его помощники, бригадиры, зоотехники с утра до ночи, а то и круглые сутки, в горячке покосов.
— Смотрите, наблюдайте, живописуйте! — сказал председатель.
Кому-то позвонил, подняв трубку одного из телефонов в своем почти министерском кабинете с паркетными полами, полированным столом, книжным шкафом; кого-то вызвал, что-то приказал, и на следующий день в колхозный Дом для приезжих к Виталию Андреевичу прибежала быстренькая курносенькая девушка, младший зоотехник, консультировать художника.
Она сыпала различные сведения залпом, без передышки, обрушивая их на художника, не подготовленного к такому обилию сельскохозяйственной информации.
Новодеев слушал, смотрел, поражался. Механизация, техника, электрические доилки, кормовозы, доставляющие на тракторах корма животным. Организованная по последнему слову науки и техники фабрика по производству молока и мяса. Коровы-машины. Откормленные, черно-белые, с тяжелыми цепями на шеях, они смотрели на посетителей неподвижными глазами. Видят ли они? Что они видят? Жуют жвачку. Без останова жуют. Затем им подвозят корма. Они снова жуют и равнодушно отдают молоко.
Какое-то беспокойство поднялось в сердце художника. Умом он понимал и одобрял благоустроенность, богатство, превосходную механизацию молочно-племенного комплекса, как называла скотный двор девушка-зоотехник, а в душе что-то спорило, противилось превращению коровы в машину. Чудилось иное:
Художник Новодеев, ты отсталый человек и нечего призывать себе в союзники Пушкина…
Виталий Андреевич поблагодарил младшего зоотехника за экскурсию к коровам и сказал, что дальше будет знакомиться с колхозной жизнью самостоятельно, объяснять ему больше не надо.
Центральная усадьба, расположенная на обширной поляне, вокруг которой леса — березняк, осинник, ельник, — была застроена служебными зданиями. Здесь и склады, молочный завод, и другие пока не известные Новодееву помещения, а чуть подальше тянулись два ряда аккуратных, с мезонинами и крылечками наподобие небольших террас, дома колхозников.
Здесь же был и Дом для приезжих, по-городскому — гостиница, и двухэтажный, солидный, с парадным подъездом и броской вывеской, «Клуб». А еще дальше поднималось несколько недостроенных высоких домов.
«Однако вот они, кисельные берега и молочные реки», — подумал Виталий Андреевич, но вспомнил коров на Цепях, и сердце снова засосала тревога.
«Могу ли я их, таких, рисовать? Не могу. Живые машины. Вернее, животные, которым из жизни оставили одну жвачку. Но чего же я хочу? Хочу ли повернуть общественное существование вспять? Утренний рожок пастуха, зовущий скотину со дворов на выгон, сочная зелень пастбищ, блеяние овец, забавы телят на свободе — все в прошлом. Общественное производство разумно развивается, но этих коров я рисовать не могу. Оттого, наверное, я не признан и беден».
Новодеев вспомнил, как однажды Яков Ефимович, человек практической смекалки, имеющий ходы в издательства, добыл ему для иллюстрирования рукопись. Новодеев обрадовался: договор, заработок, в дальнейшем, может быть, верный. Взял читать рукопись и отложил. Снова взял, опять отложил. Не мог заставить себя рисовать монотонную, неживую жизнь, какая описывалась в этой будущей книге. Другой на иллюстрирование ему не дали: не оправдал доверия, пришлось выплачивать невыполненный договор.
— Чудак! — убеждал Яков Ефимович. — Не все же графики гении. Есть художники: пишут для себя, а для денег — на потребу заказчику. Схалтурил, зато потом пиши для души, пока гонорар не проешь.
Виталий Андреевич отказался.
«Однако при чем здесь коровы. Какая связь? Умом понимаю, а душа не обрадовалась», — думал Новодеев, отсталый человек, упрямый художник.
Но в тот же первый колхозный день судьба одарила его нежданным подарком.
24
Он побывал на молочном заводе, посмотрел сушильную установку, где производится травяная резка и брикеты из нее, заглянул мельком в один из сараев, где хранится прессованное сено, и решил, что на первый день достижениями науки и техники сыт. В лес! На природу. Всюду, где художник сегодня побывал, у него спрашивали выданный ему за подписью председателя пропуск. В лес пропуск не требовался.
— Любимые, вечные! — говорил художник, обнимая одну и другую березы, прижимаясь щекой к прохладным шершавым стволам, и так стоял и думал: «Знаю — сентиментальность. Знаю — смешно. А внутри все ликует и плачет от нежности».
Июньское солнце плыло к закату, в лесу темнело, свистнет редкая птица — певческая пора кончилась, пришло время кормления птенцов.
Художник побрел куда глаза глядят и, покружив по лесу, не зная дороги, очутился на колхозной улице. Оттуда он вышел на задворки, где тянулись капустные гряды с торчащими, еще небольшими, косматыми вилками, а от гряд зеленая луговина полого спускалась к реке. И он спустился к реке, неширокой и тихой, с песчаными плоскими берегами в иных местах, а то поросшими частым кустарником. Тут он и увидел то, что сейчас захотелось нарисовать, не медля, не взвешивая, будет ли это передовое искусство, отражающее сегодняшнюю жизнь с ее созиданием и устремлениями. Вообще захотел рисовать, рисовать! На него, как говорится, накатило. Колхозники видели его утром, днем, вечером всегда с мольбертом и кистью. Судили- рядили между собою: «Городской, вроде дачник, а не барствует. Как и у нас, верно, страда. Небось к ночи у него спину тоже поламывает».
ЭТЮД ПЕРВЫЙ. Кони вымчались к реке так внезапно, что художник от изумления и восторга замер. Табунок коней, одинаковой светло-рыжей масти прискакал к реке навстречу закатному алому солнцу. Будто ослепленные им, кони враз оборвали бег и, как художник, замерли. Солнце повисело над горизонтом и оставило землю, а по небу разлилась багряным светом заря, и в свете ее кони стали медленно вступать в воду, очарованно внимая тишине и яростному пожару зари. Потом разрезвились. Это были молодые стригунки. Топтались в воде, фыркали, вздымая фонтаны брызг, клали, ласкаясь, головы друг другу на шеи, слегка покусывая. А заря горела все огненнее, и, отражая ее полыханье, кони казались солнечно- рыжими.
Потом парнишка лет шестнадцати прискакал на кобыле без седла, колотя ее пятками по крутым бокам,
