и сам нередко позевывал или обдумывал личные планы, пропуская мимо ушей объяснения грамматических и арифметических правил.
Второе. Не понимая чужой язык, Жюстен в лекции месье Ильина уловил одно, не раз повторенное слово. Дверь класса из-за жары распахнута настежь, Жюстен слышал: «Маркс».
Что за Маркс?
Третье, совсем удивительное. В классе присутствовал парижанин Андрэ. Правда, не на виду. Пристроился в дальнем уголке класса и, раскрыв рот, не мигая, слушает рассказ месье Ильина.
«Э! Вон оно что! Вон какой ты надувала, а еще камарад называешься!» — рассердился Жюстен.
Но, будучи мальчишкой по натуре незлым, быстро остыл. Урок закончился. Учителя вышли во двор размяться и покурить.
Многие из них были босы. Опять что-то новенькое. В Аонжюмо взрослые босиком не ходят — в сандалиях или сабо.
Впрочем, вчера мэр сказал месье Ильину, что «русские немного странные люди. Немного чудаки».
Но Андрэ? Как вам его притворство понравится?
Жюстен намеревался тотчас кинуться к нему, уличить в надувательстве. Не имеет значения, француз ты или русский, а товарищу выкладывай правду. Вот так.
Но Андрэ не один вышел из класса. Обняв его за плечи, с ним шел слушатель. Разглядывая класс через застекленную стену, Жюстен именно на этого слушателя обратил внимание. Разделенные ровным пробором русые волосы открывают чистый широкий лоб. Небольшие усики, прямой нос. Что же в этом совсем простом лице привлекает? Почему именно за ним внимательнее, чем за другими, наблюдал Жюстен из своего укрытия?
Уж очень хорошо этот человек слушал! Глаза то смеялись, словно являлась ему бог знает какая счастливая весть! То печалились. На лоб набегали морщины. Губы сжимались, и, глядя на похмуревшее лицо, догадаешься: кому-то плохо, трудно кому-то. А то гневом зажгутся глаза, тяжелыми кулаками лягут на дощатый стол руки.
«А ведь у него рабочие руки! — внезапно осенило Жюстена. — У моего отца такие. У нашего учителя тонкие пальцы, а у отца…»
Андрей увидел Жюстена.
— Мой товарищ — французский рабочий, то есть отец рабочий, а он… За него ручаюсь, Иван Дмитриевич, — быстро аттестовал он Жюстена, пока тот приближался.
— Тсс! Забыл? — строго остерег Иван Дмитриевич.
— Ах да, Петр! — спохватился Андрей. — Петр, Пьер! — повторял, как бы заучивая.
Иван Дмитриевич Чугурин, рабочий, как все слушатели Ленинской школы, получил при переходе границы новое имя. Теперь, пока не вернется домой, будет зваться Петром.
— Месье Пьер, — познакомил Андрюша Жюстена с Чугуриным.
Жюстен поклонился, снял шляпу: идеально воспитанный юный гражданин Лонжюмо.
Иван Дмитриевич, или, как условились, Петр, ласково потеребил растрепанные вихры мальчонки.
А Жюстен, исполнив долг вежливости, водрузил на затылок соломенную шляпу и по обыкновению закидал Андрея вопросами.
— О чем был урок? И тебе разрешили со взрослыми? У вас разрешают? И тебе интересно? А кто такой Маркс? Я слышу: Маркс, Маркс. Это по-русски. А как по-французски?
Андрей, смешливый мальчишка, по каждому подходящему поводу заливается смехом, как колокольчик. И тут залился, но вмиг посерьезнел.
— Маркс по-русски, и по-французски, и на всех языках есть Маркс, уяснил?
— Кто же он, что на всех языках?
— Как объяснить?! — обратился за помощью Андрюша к Чугурину.
— Видно, ты не до полного разумения дорос, — ответил тот. — Только что на занятиях слушали, до глубины сердца дошло на всю жизнь. Маркс хочет счастья всем людям. Чтобы наступила хорошая жизнь на земле, всем хорошая, для всех справедливая. Чтобы не было обиды никому и нигде. А как того добиться, науку создал. За то мы и почитаем его.
Так говорил Чугурин французскому мальчишке. Жюстен не понимал слов, но что-то доброе, сильное исходило от этого человека, хотелось его слушать и казалось, что все понимаешь.
Чугурина позвал кто-то из товарищей, и он оставил двух приятелей наедине.
— Маркс — ученый-педагог, — сообразил Жюстен, помня разговор месье Ильина с мэром. И круто повернул к своей теме: — Слушай, Андрэ, у меня есть удочка, не самая новая, а лучше всякой новой, мальчишки из замка и те ухватились бы. Да я им нипочем не уступлю. А то есть кожаный кошелечек. Отец на кожевенном заводе работает, один раз сшил мне из обрезков кожи кошелек про запас, когда разбогатеешь, говорит — ха-ха-ха! — тут тебе и кошелек денежки складывать…
— О чем ты? — не понял Андрюша. — Про Маркса говорили, а ты про кошелек завел?
На секунду Жюстен замялся, но тряхнул лохматой головой и решительно:
— Отдам, хочешь? За это учи меня русскому.
Идея Жюстена привела Андрюшу в замешательство. Можно ли? Надо ли?
Но, поразмыслив недолго, он рассудил: что плохого, если его французский дружок научится русскому? Конспирацию Андрюша не нарушит — ничего, что нельзя, никому не будет открыто.
— Ладно, кошелек пока береги, за так начнем обучение. Слушай: «мер» — «мать», «мамочка», «мама»; «пер» — «отец»; «пень» — «хлеб». Мать, отец, хлеб — повтори. Ну-ка, еще: мать, отец, хлеб. Не глеб, а хлеб, не отьец — отец. Повторяй, повторяй. Ну, довольно, на первый раз хватит.
— Пока хватит, — согласился Жюстен. — Я от тебя не отвяжусь, знай. Если каждый день по три слова заучивать…
— Дальше будем больше, — вдохновился Андрей. — За лето, пока из Лонжюмо не уедем, научу… А ты не лентяй?
— Я — лентяй?! — изумился Жюстен. — Спроси-ка учителя, кто в классе самый прилежный?
Он лукавил: прилежным учеником в школе его не считали. Но всю дорогу Жюстен на разные лады повторял три первых слова: «Мама, отец, хлеб…»
8
Сегодня у Надежды Константиновны занятия в школе. Она проснулась ранехонько. Неслышно встала, чтобы не разбудить Владимира Ильича. Он спал на узкой железной кровати напротив у стены. Крепко спал. Сладким сном. Молодец! Здоровье у Володи завидное, если сносит ежедневную двенадцати- пятнадцатичасовую работу, нервотрепку из-за слежки российских и французских шпиков, борьбу с меньшевиками разных толков. А как умеет радоваться радости! Его детище — партийная школа в Лонжюмо — счастливит Володю. Давно она не видела его в таком радужном подъеме, веселой энергии. Дела в школе идут отлично. Занятия с утра до обеда, после обеда до вечера.
Учатся рабочие не только усердно — самозабвенно, влюбленно! Володе прямо-таки поклоняются. Да, он всего, всего себя ученикам отдает.
Его занятия по курсу политэкономии не назовешь лекциями. Лектор читает и читает, пусть превосходно, но лекция и урок не одно и то же. Владимир Ильич в школе Лонжюмо — учитель. Передался по наследству отцовский педагогический дар! Отец, Илья Николаевич, директор народных училищ, талантливейшим, благороднейшим был педагогом. Все учителя Симбирской губернии почитали его. А сколь многих учеников окрылил он жаждой познания! А как бился с тупыми чиновниками за просвещение народов многонациональной Симбирской губернии! А сколько пооткрывал школ для чувашей, мордвинов, татар!
Володя! Отец порадовался бы твоей школе в Лонжюмо.
Надежда Константиновна улыбается, перебирая в памяти уроки Владимира Ильича. Она нередко на его уроки приходит. Знает-перезнает, о чем он будет беседовать с учениками. Но как?! Всегда неожиданно, ново. Ученики на его уроках час от часу растут. «Я тоже больше всего учительница, — думает Надежда Константиновна. — Моя партийная работа началась именно со школы».
