нападает: мою, чищу, скребу. Это женское. Мужчина не станет.
— Да, — согласилась Ольга Денисовна. — Он, — кивнула на фото, ничего не смыслил в хозяйстве. Примется помогать, то опрокинет, то разобьет. А что было однажды, — не донеся до буфета тарелку, остановилась она. — Что было… Я беспартийная, но не думайте, в предрассудки не верю, а все-таки что-то есть. Тосковала я очень. И вот, как солнечный день, вся природа красуется, а я слышу, он, — она кивнула на фото, — грустно так мне говорит: у тебя солнце, а меня нет. Меня нет, говорит… Но это после, перебила она себя. — Я о другом. Я еще не знала тогда, что с ним на фронте. Утром проснулась, в окошко: тук-тук. Первый снег, все было светло, а в окошко: тук-тук. Синица на подоконник прилетела. Никогда не бывало, чтобы прилетала синица. И я сразу все поняла. В тот день или немного после принесли похоронку. Не похоронку, мы незарегистрированными жили, письмо принесли от товарища… Ах, для чего это я? И себе рану бережу, и вас печалю. Сколько посуды накопилось немытой, просто срам!
Они понесли посуду на кухню, где их встретила сгоравшая от любопытства соседка Нина Трифоновна, разрядившаяся для неожиданной гостьи в импортную кофточку и сапожки на платформе.
«Вроде посветлела наша Ольга Денисовна», — догадалась она, но допытываться не стала, а пригласила ее с гостьей чаевничать.
— Крепенького заварила, пожалуйте, счас Вовка придет, за тульскими пряниками побежал, он у меня сластоежка, да садитесь, он мигом примчит, оглянуться не успеем, слышь, по лестнице топает, милости просим, гости дорогие, садитесь.
Анна Георгиевна поставила посуду на стол, подошла к учительнице, обняла.
— Я рада, что мы встретились.
— И я рада, — ответила учительница.
