новенькая, а ученица Корзинкиной, и как-то незаметно, без слов, у них появилась задача: доказать мастеру Василию Архиповичу, что они больше стоят, чем он их оценил, бросить вызов несравненной, захваленной Пазухиной!
Впрочем, о вызове Пазухиной пока рано говорить. Пока Настя в приготовительном классе, и Корзинкина втайне трусит при всей своей смелости.
— Не было печали, так черти накачали! — ворчит и бранится она. — Задала теорему! Обучай новый кадр, а каким методом, спрашивается? Если у тебя, небесное созданье, со смекалкой несильно, как я заметила, сядем в лужу. Хватим стыдобушки. Ну? Надели лупу. Берем пинцетом деталь.
Педагогический метод Корзинкиной состоит в том, что она радостно изумляется самому ничтожному успеху своей ученицы.
— Лупу надела! Сразу так и надела? Да ты ловкач, а я думала…
Куда там ловкач! Руки не слушаются, никак не приноровятся к пинцету. Настя таращит глаз в лупу и обливается потом, не видя детали. Она видит только свои увеличенные пальцы, толстые, как обрубки, и удивляется их неуклюжести. На рассматривание пальцев уходит минута. Корзинкина окончила одну операцию, прикрепила ярлычок, опустила механизм в накопитель. Настя шевелит шеей, стараясь набрести лупой на нужную деталь. Куда она девалась, окаянная деталь? Лупа нащупывает что-то не то, блуждает без толку. Настя внутренне стонет от сраму.
Но вот деталька подъезжает сама к ее пинцету, придвинутая инструментом Корзинкиной. Радостный возглас:
— Подцепила! Давай упражняйся ее подцеплять!
Настя гоняется с пинцетом за анкерной вилкой. Десять… пятнадцать… тридцать раз. Надо, чтобы движение стало безошибочно легким, почти бессознательным. Упражняйся, упражняйся! Вот так! У нее начинают ныть плечи. Что-то скоро, от такой чепухи! Неженка, а если бы тебя на стройку, ворочать в яме негашеную известь, что бы ты запела? Плечи ноют и ноют. Она боится спросить, когда перерыв. Понемножку дело начинает продвигаться вперед, но теперь заломило поясницу, как у шестидесятилетней старухи.
Вдруг звонок. Конвейер стал. Десятиминутка.
Настя вскакивает в непреодолимой потребности двигаться, размахивать руками, толкаться. Она с наслаждением потягивается и глядит вокруг во все глаза. Из окон видна заводская ограда, за оградой горбом поднимается улица, видны крыши домов, поредевшие сады за заборами, красные кисти рябины. После лупы все кажется большим.
— Пробежаться бы! — завистливо говорит Настя, видя в окно двух мальчишек, не спеша плетущихся вдоль улицы в школу.
— А что? — мгновенно согласилась Корзинкина. — Сгоняем для разминки в столовую ухватить по баранке, всего два пролета по лестнице!
Но мастер объявил:
— Прошу оставаться на местах для заслушания одного сообщения.
Он вышел вперед, к началу конвейера, откашлялся и сообщил, что инициативная группа сборщиц- передовиков внесла предложение убирать самим после смены помещение, а уборщицу передать в ходовой цех, где есть нужда в заготовщицах и где она приобретет специальность. Закончив свое короткое сообщение, он предоставил слово Пазухиной.
Пазухина, привыкшая к успехам и оттого спокойно уверенная, стала красноречиво развивать мысль о том, что да, мы предлагаем, что отказ от уборщицы показывает новые отношения в бригаде…
— Мы еще в школе сами класс убирали, подумаешь! — насмешливо перебила Корзинкина.
— Терпения больше нет! Будет конец вашим репликам? — крикнул мастер, раздраженно передвигая на лбу лупу.
— Галина, Галина! — с укором произнес чей-то голос.
— Давид Семеныч пришел! — закричали с конвейера.
— Здравствуйте, Давид Семеныч!
— Давид Семенович, выходите вперед, скажите авторитетное слово! — пригласил мастер.
— Отсюда скажу, — ответил Давид Семенович, стоя у конвейера позади столика Корзинкиной.
Настя впервые увидела его. Это был длинный, тощий, очень сутулый старик с крупным носом, похожим на клюв большой птицы, и влажно-черными, как вымытые черносливины, глазами. Какое-то беспокойство сидело в этих запавших, невеселых глазах, окаймленных красноватыми, воспаленными веками.
— Что за жизнь! — заговорил он неожиданным для своего высокого роста фальцетом, с хрипотцой и хлюпаньем в груди. — Разве вы можете понять эту жизнь! Была уборщицей, а станет рабочей с такой завидной профессией! Покажите мне другую профессию, которая приносила бы людям столько удобства и пользы? Раньше чиновники ходили при часах. Да купец цепочку по животу выпустит. А теперь человека нет без часов. Какой ты человек без часов! И уборщица может заделаться мастером такой красивой и полезной профессии!.. Если бы раньше мне сказали, я ответил бы: нет, это мне снится во сне. Давай бог тебе, Галина, понять эту новую жизнь, тогда ты прикусишь язык, а не станешь направо-налево кидать свое глупое «подумаешь», которое слушать сердцу больно. Раньше кому надо было уборщицу тянуть? Кому интерес?
— Правильно! — одобрительно подхватил мастер.
Он был доволен высказыванием Давида Семеновича, но, зная, что его речь может затянуться на час, перебил, поскольку десятиминутка кончилась.
— Все ясно? Одобряете инициативу передовиков?
— Одобряем.
На этом собрание закрылось, и конвейер пошел.
— Могли бы и мы с тобой какое-нибудь деловое предложение придумать. Ноль инициативы, — сказала Корзинкина.
На старика за его нравоучение она не обиделась.
— Кто он такой? — спросила Настя.
— Декатажник. Я с ним знакома по разным делам. Я и домой к нему, бывает, захаживаю. Историй про прошлое знает! Заведет часа на два, сидишь все равно что в Университете культуры, — сказала Корзинкина и без видимой связи добавила: — Можешь меня звать Галиной.
— Галя…
— Не Галя, а Галина.
— Галина?
— Вот именно.
Они замолчали, потому что увидели Василия Архиповича. Он вышел после десятиминутки из бригады. Но почему-то сразу вернулся и направлялся прямо к пим с возбужденно-озабоченным видом.
— Позабуду язык прикусить — ущипни меня за ногу, — шепнула Корзинкина. — Надоело мне его воспитание!
— Товарищ Андронова, — официально обратился к Насте Василий Архипович, — выйдите в коридор для беседы с корреспондентом газеты, который интересуется стилем ученичества на часовом производстве.
— Стилем? Хи-хи! — фыркнула Корзинкина. — Что это за тобой корреспонденты гоняются? Как бы и мне за компанию в газету не угодить! То-то было бы смеху!
— Ступайте, товарищ Андронова, — не реагируя на насмешки Галины, велел мастер, — ступайте, и, если зададут непосильный для вашей подготовки вопрос, позовите меня, я дам объяснения. Лупу снимите.
Настя сняла лупу и пошла в коридор.
— В зеркало глянься, — может, там и фотограф тебя дожидается, такую знаменитость! — крикнула вдогонку Галина.
Настя подумала, что, наверное, корреспондент газеты — Анна Небылова (должно быть, вчера Абакашин насочинял про нее журналистке всяческих сказок), и действительно увидела ее в коридоре. Небылова сидела на скамье у стены, но какая-то вся невчерашняя. На лице ее не играло, как вчера, оживление, а лежала сумрачная тень, что-то было в ней настороженное, отчего она казалась дурнее и
