— Идут, идут, — прокатился шопот в сенях и на лестнице. Швейцар Захарыч замер, подобострастно изогнувшись; застыли, вытянувшись, лакеи. Девушка, бежавшая по лестнице, приросла внезапно к занавесу, скрывавшему нишу, где примостился Вася.
Пробежал Андрюшка-лакей: видно, двери открывал по дороге. Наконец и граф с графиней показались. Дуня с Варварой, другой верховой [2] девушкой, вслед за ними поспевают.
Так и замерло сердце у Васи. Вдруг графиня Дуню с собой увезёт! Мало ли что на балу случиться может, — кружево оборвётся или оборка зацепится.
Вышли все на крыльцо. Но вот тяжёлая дверь снова открывается, Дуня идёт обратно. Видно, графиня только Варварушку увезла.
Вася так рад, что готов на одной ноге скакать, да не очень-то поскачешь! Задача предстоит теперь нелёгкая — выбраться отсюда незаметно.
Лакеи унесли канделябры. Разошлась и вся остальная челядь. Старый Захарыч выпрямился, зевнул, перекрестился и вошёл в свою каморку.
Опустели сени.
Вася просунул голову, выставил правую ногу, потом левую и шмыгнул на лестницу; с первой площадки в коридор, потом две ступеньки вниз — и он у Дуниной горенки.
— Тётя Дуня, а тётя Дуня!
— Иди, иди, Васенька! Где же ты, пострелёнок, пропадал? Я всё боялась, не хватился бы граф тебя. Я пряников припасла да медку, что из деревни дед прислал.
— Ну, ладно, тётя Дуня, а ты запамятовала, что давеча обещалась, когда господа отъедут, свести меня наверх в залы, где образа висят.
— Картины, Вася, а не образа!
— Сведёшь?
— Да уж раз сулилась, от тебя не отвяжешься; а медку-то ужо поешь?
— Да полакомлюсь, не горюй, — засмеялся Вася. — Только время терять нечего. Редко стали наши из дому выезжать. Пойдём наверх, — торопил он Дуню.
Дуня во всякое время могла подниматься в господские комнаты, и Васю, раз идёт с ней, никто из слуг не остановит.
Когда открылась дверь маленькой гостиной, Вася ахнул. Из золотой причудливой рамы улыбалась ему черноволосая девушка, улыбалась приветливо, как давно знакомому; кажется, вот-вот кивнёт головой и скажет что-то ласковое.
Осторожно, чуть дыша, подвинулся Вася к картине. Руки девушки перебирали струны невиданного им раньше инструмента. Казалось, из-под гибких, тонких пальцев вырвутся звуки и потекут, ширясь и усиливаясь, всё прекраснее и звончее.
Дуня заторопилась:
— Идём, идём, Вася.
Но Вася ровно не слышит. Он осмелел, подошёл вплотную, тронул пальцем холст.
— Тётя Дуня, ведь как живая, а? — и с заблестевшими глазами и разгорячённым лицом неожиданно всем корпусом повернулся к девушке.
— Дунюшка, дай уголёк. Я зарисую её.
— Да ты в уме ли? Разве сумеешь?
— Дай, попытаюсь!
— С пустяками не приставай! В графской гостиной углей нет.
Тяжело вздохнув, отошёл Вася от картины и поплёлся за Дуней, всё оглядываясь назад.
Плохо спится ночью Васе. Ему всё чудится девушка из золочёной рамы; она улыбается, длинными пальцами трогает серебристые струны своей чудной музыки. Потом пальцы становятся белее, прозрачнее, она тает и пропадает, а из другого угла выходит снова розовая, смеётся ласково, весело, — но только возьмёт Вася в руки карандаш, как смех её становится злым, ехидным, точно издёвка.
— Что ты, Василий, со сна, ровно девчонка, орёшь? Вася вскочил, продирая глаза.
— Неужто орал? Это всё та черноволосая из графининой гостиной. .
— Что ты мелешь, Емеля? Здоров ли ты, парень? Вася схватил руку отца, целуя её.
— Батюшка, срисовать хочу музыкантшу, что мне всю ночь снилась.
— Баловной ты, парень! Балуй, пока у отца с матерью! Недолго уж!
Вася, видя, что отец не противится ему, вскочил в одной рубахе, бросился в маленькие сени к ящику с углями, судорожно схватил кусок серой бумаги, валявшейся на столе, и стал на неё наносить торопливые штрихи.
Отец стоял посредине комнаты, повернувшись спиной к сыну, молчаливо глядя куда-то в пространство широко раскрытыми глазами.
Только и слышно было скрипение угля по грубой бумаге.
— Батюшка, батя! — закричал неожиданно пронзительным, взволнованным голосом мальчик.
Андрей Иванович вздрогнул, обернулся.
— Что ты, ровно бесноватый, кричишь? Напугал! Тропинин подошёл ближе, нагнулся над серым листом бумаги, взял в руки его, перевёл глаза на мальчика, потом снова на бумагу.
С грубого, оборванного листа глядела на Андрея Ивановича девушка, та самая, что красовалась в золочёной раме наверху, в графских комнатах.
Тропинин тронул ладонью волосы мальчика.
— Успокойся, Вася.
От пережитого напряжения, от непривычной отцовской ласки всхлипнул Вася, бросившись к отцу.
Тропинин молча гладил его взлохмаченную, нечёсаную голову и что-то крепко думал своё.
Потом, как бы отгоняя привязавшуюся мысль, отстранил сына от себя:
— Ну-ка, Василий, пора на службу! Уже седьмой час!
Опомнясь, Вася побежал в сени мыться, а отец подобрал лист серой бумаги, подошёл к комоду, открыл левый ящик, вытащил оттуда несколько зарисованных листочков, присоединил к ним новый и всё вместе бережно сунул в карман.
В кабинете графа
В графском доме заведён строгий порядок. Каждое утро главный управитель должен докладывать графу обо всём случившемся и выслушивать распоряжения и приказания Ираклия Ивановича. И каждое утро Андрей Тропинин, выбритый, подтянутый, ровно в 10 часов нажимает дверную ручку просторного кабинета, где хозяин в расшитом пёстрыми шелками халате ожидает его за большим столом.
Несмотря на то, что молод граф, он самолично входит во все хозяйские и домовые дела, ведёт всему точный учёт, знает всю многочисленную свою дворню, сам назначает наказания провинившимся; поблажки людям не даёт, но нельзя сказать, чтоб жесток был чрезмерно или мучил людей, как другие господа, для собственного развлечения. Преданных слуг не оскорбляет никогда, а Андрея Ивановича, вольного человека, ценит особо.
Сегодня, как всегда, ровно в 10 часов Андрей Иванович стоит у двери кабинета, но, обычно спокойный, равнодушный в ожидании графских повелений, он сейчас озабочен, даже как будто взволнован. Протянул руку к двери, затем опустил её, потоптался на месте и, толкнув дверь кабинета, тут же остановился в нерешимости.
Граф был не один. На диване у стола в зелёном атласном камзоле с широким кружевным воротом, попыхивая из длинного чубука, сидел гость, двоюродный брат хозяина — Иван Алексеевич Морков.
— Иди, иди, Андрей Иванович, не смущайся. Иван Алексеевич не обессудит, что время пришло
