Уж у него-то однозначно был доступ ко всем секретным документам, тайным справкам и закрытым докладам. И Союз Советских Социалистических являлся, признаем, куда более прозрачной страной, со вполне внятной экономикой — по сравнению с нынешним нашим местом обитания.
Но генсек все равно не знал ничего, не ведал ни о чем, не мог разобраться никак и пугался, пугался, пугался этого.
Потом, порвав черные пуповины, прибрели в кремлевские палаты новые обитатели, уверенные в своих знаниях, и все вообще осыпалось.
Чего же я теперь хочу от уставших кремлевских жителей, какого ответа? — когда ответа нет ни у кого! Им положили на стол справку, что доходы растут быстрее, чем в Европе, — они запомнили и мне пересказали слово в слово.
А что нужно мне от Розенбаума, у которого тоже, может быть, душа болит, но он приехал в торговый центр — и душа как-то успокоилась, не век же ей саднить.
И какого мне надобно от «левых» критиков, если увидеть бомжа можно в любом дворе, а беспризорника — на всяком вокзале: как тут не покажется, что их много, несусветно много…
Мы никак не можем определиться ни с будущим, ни с настоящим, ни с прошлым. До сих пор спорим до хрипоты, бедно мы или богато жили в Советском Союзе, — как будто нет важнее вопроса.
Мой помянутый выше знакомый высказался недавно и о советском достатке.
Вот-де все вспоминают в качестве доказательства ничтожества той жизни, как люди ездили из черноземной, деревенской глубинки в Москву за продуктами и возвращались увешанные сосисками и колбасами.
«Можешь представить себе, — спросил знакомый, — нынешнего бюджетника, который с двумя пересадками, на фирменном поезде отправляется в Москву, покупает там пятьдесят килограммов сосисок, четыре круга сыра, двести банок консервов и весело катит домой?»
И я сразу вспомнил, что именно так делали мои родители, когда жили мы в рязанской деревне.
Нет нынче такого бюджетника в городе! Нету у него бюджетов таких. И тем более нет его в деревне, где вся зарплата равна в самом лучшем случае стоимости одного сырного круга.
Мне ответят, что сейчас и ездить никуда не надо, а сыр в деревнях все-таки едят, и опять будут правы.
В итоге мы так и не знаем, чем замерить наш быт, обширность наших запасов, калорийность подкожных жиров, предсказуемость нашей судьбы, продолжительность нашего счастья.
Ни зрение не подходит нам для того, ни слух. Ни телевидение не спасает, ни газета. Ни президент не помогает, ни его оппоненты. Ни радетели России, рваную душу намотавшие на кулак, не вразумляют, ни предатели ее, о душе которых мне вообще ничего не известно.
Я не понимаю, что такое социальное расслоение и где именно оно проходит, по какой такой ватерлинии. Скажем, для жителя деревни с обычным доходом в две тысячи зарплата в десять тысяч деревянных является запредельной. И для него расслоение наступает сразу после пяти тысяч.
А для иного горожанина и пятьдесят тысяч — действительно малые деньги, посему его социальное расслоение наступает после пятисот тысяч.
А людей, чей семейный доход составляет пятьсот тысяч, отделяют от имеющих доходы в пятьсот миллионов новые, жуткие галактики.
Но и это еще не все, потому что пятьсот миллионов рублей дохода и пятьсот миллионов долларов дохода — это такое долгое путешествие от одного социального класса к другому, что можно заблудиться в пути.
И как же нас всех сосчитали, объединили и расслоили?
Нету меры такой, чтобы вычислить нашу бедность, нету весов, чтобы измерить наше богатство.
Я до сих пор не разобрался, богато или бедно живут соседи в моем подъезде. Более того, я не понимаю, богато или бедно живут работники, которым я плачу зарплату. И, Боже ты мой, я не знаю, богато или бедно живу я сам!..
И если все мы сегодня едим масло и не собираемся умирать с голоду, кто объяснит мне, что защитит нас завтра, когда масла не окажется на хлебе, а хлеба — на столе?
Принесите нам зеркало, где мы рассмотрим себя. Но сначала подарите мне глаза, потому что этими я ничего не вижу.
МЕЩАНСТВО ПРИЯТНОЕ И ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОЕ
Лелею свое тихое мещанство.
Какое замечательное занятие: заявиться огромной семьей, с детьми, путающимися под ногами, в многоэтажный центр, где торгуют всем на свете. И бродить там, закупая нужное и ненужное, восклицать, целоваться, тратить, не считая, глупые и легкие деньги.
Вывалиться потом на улицу, пересчитывая детей, пакеты, свертки и коробки, усесться в большую машину, включить в ней разом печку и музыку и двинуть, спустя три минуты, домой, пока ближние твои, не в силах сдержаться, вскрывают подарки, чтоб смотреть на них восхищенно и касаться их трепетно.
А у дома нас ждет собака, и лает она так, что дрожат стекла, и пасть ее жарка и розова. Собаке радостно, она умеет смеяться, она смеется нашему приходу, и дети мои летят кувырком через нее.
В моем доме тяжелые замки. В моем доме красивые двери. В моем доме пышные кресла, к тому же на них можно качаться. В моем доме пять тысяч книг. Люстра. Бар. Я больше не бегаю за бутылкой вина и за банкой пива в ближайший ларек, у меня все есть, и поэтому я прекрасно надираюсь каждый вечер, разнообразно смешивая всевозможные напитки и безуспешно пытаясь немного напоить жену.
Но сегодня мы еще посетим кафе, мы просто обожаем посещать кафе.
Я люблю это очарованное затишье всего семейства, которое вглядывается в кипу разнообразных (взрослое, детское, винное) меню, принесенных услужливой официанткой к нам на стол. И лишь младшая дочка, не умеющая читать, сползает со стула и топ-топ, уходит к аквариуму смотреть рыбок, о чем, собственно, и сообщает: «Ыбок мотеть, — и, после паузы. — Пойду, — и еще после паузы, — Ыбок». Понял, понял, иди.
Потом средний мой молча, никого не предупредив, убегает смотреть фонтан.
Но ничего, сейчас им принесут блинцы, все в масле и в сгущенном молоке, или сырный супчик, или разноцветный салатик, и они сбегутся обратно, на мамин зов и вкусные ароматы.
Знаете, как маленькие дети забираются на высокие стулья в кафе? Привстав на цыпочки, они ложатся на них животом и потом брыкают во все стороны маленькими ножками. Спустя минуту из-за стола появляется маленькая, довольная рожица, и я снова понимаю, что меня с какого-то переполоха угораздило родиться счастливым человеком.
О, мое любезное мещанство. Ты обитель моя, ты дворянство мое, ты любезно мне и радостно.
Пусть я все придумал, что написал выше, — разве это важно, если я так стремлюсь туда, к смеющейся собаке, люстре и сырному супчику. Приветствую последовательное, принципиальное, обдуманное мещанство. Приветствую и призываю на свою голову.
К несчастью, подобное мещанство встречается весьма редко. Куда больше мещан непоследовательных, беспринципных и неумных.
Нормальный мещанин бережет свой прекрасный уголок с канарейкой, у него замечательно развито чувство собственности, он неустанно заботится о себе и своих близких, называя их пошлыми ласкательными именами, к примеру, как это делаю я.
И если он чувствует опасность, грозящую ему и его канарейке, он немедленно берет лом, кол, дрын и сносит любой напасти наглую башку. Пой, моя канареечка, никто тебя не тронет.
Если власть смеет унизить мещанина или его родителя, то мещанин садится в машину, приезжает к власти в кабинет, берет ее за розову щеку и спрашивает: «Ты что, гнида?»
Если государство последовательно выстраивает такой порядок вещей, благодаря которому розовопятые отпрыски мещанина могут впоследствии превратиться в нищих или в убитых в ходе войны
