придумали эти автоматы. Понял?
Так никто в небе и не появился.
— У меня даже показания его есть, — похвастался Серый.
Сашу внезапно озарило.
— А поедемте, посмотрим? — попросил он, почувствовав, что говорит с трудом, и слова у него едва получаются, и рот хлюпает смешно, и язык отчего-то попадает в дырку, хотя там, кажется, недавно был зуб. — Если есть, я тоже начну давать показания.
— Так ты знаешь чего-то?
— Не знаю… но если Костенко агент ЦРУ… я все подпишу. — Саша старался говорить быстро, но все сказанное получилось так, будто молотком ударили по гнилому ореху. Острые осколки… и обломок зуба Царапает язык… И вдохнуть хорошо никак не получается.
— Никуда мы не поедем, друг, — неожиданно вступил Паленый. — Должен на слово поверить дяде. Мы не такси — тебя по городу возить. Говори короче, и поедешь посмотришь. Всю ночь будешь читать.
Саше до сих пор казалось, что Серый тут главный, но Паленый, оказывается, мог на своем настоять. И обращение «друг» в его устах звучало как угроза. Хуже, чем «мудило».
Все-таки Саша еще раз к Серому обратился:
— Поехали, посмотрим?
Серый махнул рукой устало. Поднялся и к машине побрел.
— Дурака валяешь? — спросил Паленый у Саши. — Привезем тебя, и все заново? Давай, рассказывай. Мы даже ничего документировать не будем. И ничего не скажем никому. Договорились?
— Договорились, — зачем-то повторил, а не ответил ему Саша. И замолчал.
Во рту много слюны накопилось, но сплюнуть ее не было сил. Он чуть повернул больную голову и спустил слюну прямо по щеке. Она текла криво, пробивая дорожку меж потеков засохшей крови.
Несколько секунд молчали.
— И? — спросил Паленый.
Саша даже не повел глазами, усталый донельзя.
Паленый что-то начал орать, заводя себя, и завелся быстро. Немного попинал лежащего на земле Сашку. Потом его решили поднять, но стоял он плохо — ногу таки ему сломали, кажется. Саша пару раз упал.
С него снова сняли наручники — только для того, чтобы ловко пристегнуть к дереву. Спиной Саша чувствовал кору, и руки были вывернуты неестественно — их едва хватило, чтобы охватить весь ствол…
Его изогнуло всего от нелепой позы, и он смотрел вниз, на ноги свои. Силился поднять башку, чтоб увидеть всех этих уродов, и едва получилось: приметил только багажник машины, на которой они поставили бутылку вина и закусь какую-то примитивную.
Пили уже, кажется.
На Саше порвали рубаху. Пообещали, что сейчас будут бить в солнечное сплетение. Без рубахи очень хорошо видно, куда бить.
Саша даже перестал различать голоса.
Ударили. Задохнулся. Ударили. В голове разлили несколько масляных красок, обильных и вонючих. Вырвало желчью, по лицу стекло.
«Яна — солнечное сплетение…» — вспомнил Саша откуда-то, и это показалось таким жутким бредом, потому что нет ни любви, ни нежности, а только — больно и больно.
Кричали, поднимали за скулы голову его, размахивали перед лицом бутылкой.
«Выпили уже…» — подумал Саша, удивляясь, что ему так больно, а он все еще фиксирует глупые, ненужные детали.
«Ад — это когда уже нельзя терпеть, а умереть — еще не дают», — подумал Саша.
Ударили бутылкой по дереву, к которому был пристегнут Саша, бутылка разбилась. Начали размахивать перед лицом «розочкой».
Зачем-то расстегнули ремень, потянули джинсы вниз. Саша стоял голый, со спущенными штанами, нелепый и жалкий, как всякий голый и беззащитный мужчина.
— Даже Христа не раздевали, гады вы, — сказал Саша и почувствовал, что плачет.
— Христос, блядь, отыскался, — сказал кто-то и ударил несильно и неглубоко «розочкой» Сашу под правый сосок. Кровь потекла мягко, суетливыми струйками.
— Эй, хорош, — сказал кто-то ударившему. — А то, правда, его закапывать придется.
«Меня не убьют», — понял Саша, но было уже все равно.
— Да ладно, я аккуратно, — сказал ударивший, но отошел, поглядывая Саше на грудь.
Подумалось, что больше не тронут, но ошибся.
Опять подошел Серый, что-то говорил, Саша пускал длинную слюну, она раскачивалась. Глядел на кровавые узоры на животе.
Отстегнули от дерева, упал на землю. Уже без наручников…
Били… как будто это уже было… по голове… и куда-то еще — в те органы, которые поставляют воздух. Взлетала офицерская, длинная дубинка. Падала со свистом.
Точно — это уже было… Воздуха не стало, но отчего-то его было достаточно внутри тела — настолько много, что можно было не дышать ртом. Били с оттягом, в жестком, все убыстряющемся ритме, и он сам подставлялся под удары, стремился им навстречу всем телом. Принимал унижение легко, чувствуя, что хочется закричать, но нет голоса. И не надо.
Было, это было, да.
И сводит ноги. Бейте в ноги, просил он, их сводит. Казалось, что чем сильнее будут бить, тем скорее отпустит боль мышцы, скручивающиеся в жесткие жгуты. И мышцы расслабятся.
Откуда-то, всего на секунду, вновь пришло острое и болезненное зрение. Увидел: подпрыгивающие подбородки, влажные от пота, тяжелые.
Новый удар вывел его из сознания, и он догадался, зачем его били: едва он утерял связь с рассудком, его начали фотографировать — несколько фотографов сразу, невидимых за вспышками их аппаратов. Эти вспышки три или четыре раза остро, болезненно выхватывали его из засасывающего, черного, огромного. Каждая вспышка озаряла его расширенные зрачки и раскрытый красный рот, в котором клубился и путался, вырываясь наружу, крик. Им явно хотелось зафиксировать момент его гибели. Но последние вспышки показались слабыми, размытыми, словно его фотографировали из тумана…
И все пропало.
Глава восьмая
Или только началось?
Он пришел в себя поздно вечером. Может, час спустя, может, два. Под животом было сыро.
Сначала подумал: «Я не умер».
Потом подумал: «И не умру».
Вспомнил: «А зачем они меня фотографировали?»
И понял вдруг: никто его не фотографировал. Показалось.
Попытался встать. Руки, как ни странно, работали. Но подняться не вышло.
— А что же у нас не работает? — Саша стал разговаривать с собой вслух, бурча негромко и, как ему казалось, — добродушно.
Дико болела кровоточащая грудь, чуть ниже соска. И ногу, кажется, да, все-таки сломали. И с макушки что-то подтекало на лоб.
Встать не получилось.
Саша пополз.
