Табак

– Да. Он мой двоюродный брат.

XIV

Пока Данкин долбил киркой настил шоссе и устанавливал мины, тщательно маскируя их кусками сорванного асфальта, глухой грохот машин стал таким громким, что Мичкин ждал их появления с минуты на минуту. Но они все еще не показывались, и Мичкин начал нервничать.

– Быстрее, парень!.. – крикнул он Данкину, отправившись посмотреть, как идет минирование. – Долго возишься.

Но Данкин делал свое дело спокойно и внимательно, как и подобает, когда работаешь с минами. Опасность предстоящего боя казалась ему шуткой по сравнению с опасностями, которым он подвергался в казарме. Он поднял голову, прислушался, а затем, не говоря ни слова, продолжал зарывать мины.

Возвращаясь на холм, Мичкин увидел труп фон Гайера – Ляте или кто-то из партизан расстреляли немца. Он лежал ничком, раскинув руки, и на затылке у него зияла огнестрельная рана. Мичкина его смерть не тронула – фон Гайер давно уже был приговорен, а привести в исполнение этот приговор было необходимо со всех точек зрения и при любых обстоятельствах. Слишком большая вина лежала на этом человеке, и он непременно должен был ответить, как и те немцы, которые вот-вот набросятся на холм и падут от первых выстрелов.

А Костов, сжав ладонями голову, сидел на склоне холма. Проходя мимо него, Мичкин спросил:

– Ну как? Вам лучше?

– Лучше, – глухо ответил эксперт. – Прошло.

– Что у вас?

– Грудная жаба.

– Скверно! – Мичкин сочувственно покачал головой. – Мой отец тоже этим мучился. Но болезнь эта не опасная, надо только поменьше волноваться. – Он вдруг понял, что совет его сейчас бессмыслен, и тихо добавил: – Можете идти. Вы свободны.

– Я жду докторшу, – отозвался Костов.

– Так я сейчас прикажу ее позвать… Вам лучше уехать пораньше. Скоро мы начнем бой.

Мичкин приказал двум бойцам пойти узнать о состоянии командира, привести Ирину и захватить с собой все оружие, которым раненые уже не могли пользоваться.

Бой на станции утих; он словно перешел в какую-то мертвую фазу, застыл и уже не мог привести ни к какому результату. Немцы только оборонялись. Были слышны одиночные винтовочные выстрелы и время от времени – при малейшей попытке партизан приблизиться к цистернам с бензином – длинные очереди из пулеметов и автоматов. Большие потери, понесенные во время атаки, когда были пущены в ход гранаты, а может быть, и ранение Динко снизили боевой дух отряда. Пожар на станции разгорелся, и зарево бросало кроваво-красные отблески на холм, однако до цистерн огонь все еще не добрался.

Мичкин послал человека к Шишко получить дальнейшие распоряжения. После этого он поднялся на холм и угрюмо уставился в сторону гор. По шоссе спускалась длинная колонна автомашин. Мичкин пересчитал их: двадцать одна. Они двигались стремительно, рискуя опрокинуться на поворотах шоссе. Похоже, начальник колонны заметил пожар и понял, что станция в тяжелом положении, но что еще можно спасти цистерны. В машинах было не меньше двухсот человек, очевидно с полевыми орудиями и минометами. Не могли же они выехать сюда с одними лишь пулеметами и автоматами. Мичкин. шал, что через полчаса на холм обрушится адский минометный огонь и что их, Мичкина и его пятнадцать бойцов с одним ручным пулеметом, сомнут, уничтожат и превратят в месиво из человеческого мяса и раздробленного металла. Надеяться на успех не приходится, однако на холме надо оставаться до конца… Почему?… Потому что, пока немцы, не разобравшись в обстановке, будут возиться с холмом, левый фланг Шишко, который ведет бой у станции, будет в безопасности. А в это время ядро отряда сделает последнюю отчаянную попытку поджечь цистерны или отойдет в горы. И в том и в другом случае люди Мичкина будут играть роль обреченного арьергарда. Значит, защищать холм имеет смысл, хотя защитники его будут перебиты до последнего. И это – теперь, в последнем сражении, когда Красная Армия уже вступает в Болгарию, а партизанским отрядам предстоит торжественно спуститься с гор в города и села!

Мичкин негромко вздохнул, но у него и мысли не было о том, чтобы отступить без приказа или как- нибудь увильнуть. И не потому, что он был герой, что им руководило чувство долга, – окажись он в подобном положении в первую мировую войну, он и тогда не пытался бы бежать. И не потому, что он сознавал, как туго придется Шишко и другим товарищам, если он оставит позицию па холме и спасет свою шкуру, открыв фланг. И не потому, что Мичкин был каким-то исключительным храбрецом пли сознательным человеком, питающим лютую ненависть к гибнущему миру. А потому, что Мичкин внезапно ощутил, что за ним стоит партия. Он ощутил партию как нечто реально присутствующее и живое, как разум, который не требует, а лишь подсказывает, что он должен остаться на холме. И то, что заставляло его согласиться с партией, был не страх перед ее неумолимой строгостью, а ясное сознание и убежденность, что она – разум этой борьбы, что без нее борьба не имела бы никакого успеха и никакого смысла и что она одна может подчинить достижения отдельных героев общему делу, выковать из всех жертв победу над старым миром, который лишил жизни его сына и еще многих, многих людей.

Итак, Мичкин понял, что защита холма имеет глубокий смысл и что стоит умереть за партию, которая приняла его в свои ряды и доверила ему пятнадцать бойцов. Все, что Мичкин чувствовал в эту минуту, вполне оправдывало доверие партии, однако он не удержался и принялся ругательски ругать Шишко, не считаясь ни с тем, что Шишко политкомиссар, ни с тем, что этот старый рабочий-табачник руководит сейчас всей операцией. Мичкин бранился и сквернословил, а когда с ним такое случалось, все знали, что положение почти безнадежно.

Сейчас Мичкин громко и сердито ругал Шишко за медлительность, называя его то бурдюком, то старым ослом, то старым хрычом. Он твердил, что несколько подожженных вагонов с повидлом и табаком не могут оправдать смерть уже павших в бою тридцати человек и что этого надо было ожидать, если штаб назначает политкомиссаром такого растяпу, как Шишко. А бойцы слушали и молчали. Они знали, что Мичкин вне себя и говорит такие речи именно потому, что решил умереть здесь и без колебаний застрелит любого, кто попытается бежать или отойти хоть на шаг от холма. А раз он решил умереть, ему было все равно, отдаст его Шишко или не отдаст на суд партии за все эти тяжелые оскорбления.

Но вдруг Мичкин перестал ругаться. Пока колонна немецких машин спускалась по бесчисленным петлям шоссе, стрельба у станции усилилась. Усиливалась она постепенно, со всех сторон, образуя огневой полукруг, который охватывал цистерны с бензином, по приблизиться к ним не мог. Все чаще стреляли немецкие пулеметы, и теперь люди на холме почувствовали в их трескотне какое-то замешательство, какую-то нервозность, перешедшие в тревогу, а затем в панику. Все пулеметы и вообще все оружие,