Ирина ласково улыбнулась и проговорила:
– Ничего. Подремли еще.
Она с тоской спрашивала себя, почему в тот далекий день, когда собирали виноград, она повстречалась с Борисом, а не с ним? Почему жизнь так непонятна, запутана и жестока? Или, может, такой была жизнь только в мире «Никотианы», а в будущем, когда не станет враждующих классов и миров, люди обретут то недостижимое, что сейчас манит, властно зовет, за что они идут на смерть… Если в самом деле будет так, новый мир должен жить. Но трудно желать счастья другим, когда никто тебя не любит, когда для тебя все кончено и ты гибнешь…
Автомобиль приближался к чинаровой роще, которую осень разукрасила золотом и багрянцем. За рощей начинался городок. Ирина тихо промолвила:
– Когда подъедем к озеру, попроси шофера остановиться.
– Почему так рано?
– Мне надо сойти. До дому я дойду одна.
– Какие глупости! Что это тебе вздумалось?
– Я не хочу ехать с тобой через рабочий квартал… Там меня часто видели в автомобиле с Борисом.
– Ну и что ж? Все совершенно естественно.
– Нет, это неудобно даже для меня.
– Как хочешь.
Машина въехала в рощу. Между чинарами блеснула металлическая гладь стоячей воды с кувшинками и опавшими желтыми листьями. У берега валялась полусгнившая, посеревшая на солнце лодка, торчали заросшие бурьяном развалины павильона. Место было пустынное и навевало тоску. Навел приказал остановиться. Ирина взяла свой чемоданчик и вышла из машины.
– Значит, больше не увидимся?… – проговорила она. Павлу вдруг стало грустно, но он твердо ответил:
– Да.
Пальцы Ирины судорожно сжали его протянутую руку, словно пытаясь ее удержать. А он отдернул свою руку, хотя и чувствовал, что толкает эту женщину туда, откуда нет возврата. Быстрым шагом она пошла по тропинке. Над пожелтевшими чинарами, над разноцветной листвой мягко светило осеннее солнце.
XVII
В мае, когда болгарская армия сражалась в Словении, Павел однажды проснулся на заре и почувствовал, что война кончается. Трудно сказать, отчего он проснулся, – то ли от приятного сновидения, образы которого мгновенно исчезли, то ли от далекой артиллерийской канонады или же от грохота советской танковой колонны, которая шла по главной улице деревни. В артиллерийской канонаде не слышалось того непрерывного, ураганного гула, который обычно прокладывал дорогу массированной атаке. Гремели отдельные залпы по уцелевшим немецким гнездам, продолжавшим безнадежное сопротивление. А советские танки прокатились с ровным, тихим рокотом, словно неторопливое стадо мамонтов, идущих па водопой.
Павел попытался снова заснуть, по не смог. Через открытое окно вливались запахи влажной земли, аромат цветов и соловьиные треля. Где-то гудел самолет. Из деревни доносился неясный гомон голосов, скрип телег, мычание коров, ржание лошадей. Бежавшие от войны жители возвращались домой. Жизнь торжествовала над смертью. Слух о капитуляции немцев вчера вечером обошел штабы дивизий, достиг полков, перенесся в батальоны и уже распространился среди солдат.
Сон окончательно слетел. За открытым окном, выходящим на восток, серебристо белело небо, на котором еще мерцали звезды. Но вот у горизонта вспыхнула розовая полоска, она расширилась, засияла оранжевым светом и погасила блеск зари. Павел любил этот предутренний час. Голова еще свободна от напряженных размышлений, которые заполняли его сознание целый день. В эти минуты время, казалось, бежало вспять, оживляя в памяти прошлое, и Павел с удивлением всматривался в минувшие события, а это давало ему силу для нового рывка вперед. Вот и сейчас время словно бы потекло вспять. Он увидел себя в землянке партизанского штаба, где замышлял очередной ход в игре с врагом и смертью, потом увидел военное училище в Советском Союзе, где овладел тонкостями этой игры, потом – долину Эбро и тот день, когда повел в атаку роту испанских рабочих, потом – подземные галереи Минас-Жераес, где организовал стачку индейцев, метисов и негров, унылые степи Патагонии, где холодный антарктический ветер свистел в нефтяных вышках, грузовой пароход, который вез его из Марселя в Буэнос-Айрес, и, наконец, увидел себя в группе товарищей по подпольной работе, которые пробирались к границе своей родины.
В комнату хлынул яркий свет майского утра, солнечные лучи заиграли на кителе, висевшем на спинке стула. Блеснули погоны генерал-лейтенанта и колодки новых советских орденов. Довольная улыбка пробежала по лицу Павла. И ордена и погоны радовали его, хоть он и делал вид, что равнодушен к почестям. Это была награда народа, дар его счастливой звезды, которая провела его целым и невредимым сквозь все испытания и опасности. А ведь три четверти его товарищей погибли… Эта награда была как бы частью поэмы его жизни, полнокровной, напряженной и деятельной. Павел любил жизнь, и она вознаградила его. Тихо постучали. Дверь приоткрылась, показалось смуглое солдатское лицо.
– Товарищ генерал, шесть часов!
– Встаю… – откликнулся Павел.
Спустя полчаса, выбритый и свежий, он уже завтракал с офицерами своего штаба в небольшой деревенской таверне, приспособленной под офицерскую столовую. Новость о капитуляции немцев подтвердили по телефону из штаба армии.
За узким столом сидели около десятка мужчин в коричневой походной форме и маленькая худая женщина с погонами майора. Лицо у нее было умное и приятное. Она исполняла неопределенные обязанности офицера по особым поручениям при политуправлении армии и постоянно была в разъездах по передовым позициям, где выступала перед солдатами с содержательными, волнующими речами.
Сидевшие за столом были в большинстве офицерами старой армии и щеголяли изысканными манерами. Лица у них были выхоленные, обмундирование подогнано безупречно, вели они себя с тем особым генштабистским достоинством, которое выражалось в снисходительной сдержанности и стремлении всегда
