разве что Сосновского, сидеть в ее комнате, пить портвейн, разговаривать и знать, что ему улыбается женщина, которую он завтра убьет.
Обо всем этом Огородников, разумеется, понятия не имел и потому, резко заклеймив Одинцову, он перешел к очередной выдумке о «контактах» с Шумовым.
— По личному заданию товарища Шумова мне удалось поприсутствовать на допросе арестованной девушки. Жуткое это дело, товарищи, когда у тебя на глазах истязают нашего человека, а ты должен, стиснув зубы, молчать и ничем себя не выдать...
— И вы видели? — не выдержал Моргунов. — Вы все это видели? Как ее пытали?
Огородников горестно вздохнул:
— Не знаю даже, смог ли бы я такое перенести... Но судьба избавила меня от этого ужасного кровавого зрелища. На пытках я не присутствовал, потому что пытали в «русской полиции», а мне удалось подключиться, когда фашисты, убедившись, что не сломить им героиню, решили применить иезуитские методы. Стали обещать ей жизнь и свободу, если предаст боевых товарищей... Вместе с гестаповским офицером, звали его Отто... — Огородников посмотрел на Лаврентьева и запнулся. — Фамилию я запамятовал, к сожалению. Молодой он был, но отличался особым усердием, гитлерюгендовский выкормыш... Вот с ним мне и пришлось поехать в тюрьму, и там фашист разыграл гнусную комедию, сочувствие изображал. Но девушка держалась как и подобает настоящей патриотке-комсомолке. На подкуп, конечно, не поддалась. И тогда этот гестаповец еще один ход придумал, решил психологию применить — повезти ее на машине по городу, показать, как жить хорошо, чтобы ослабить ее бдительность...
«А был ли мальчик-то?» — вспомнил Лаврентьев горьковскую фразу. Бесстыдно искаженное в кривом зеркале прошлое — смесь правды, правдоподобия, лжи и фантастики — терзало его, не верилось, что столько прошедших лет не выработали защитной реакции, не притупляют боли, будто все, о чем говорит омерзительный старик, произошло вчера...
— Я, конечно, немедленно доложил товарищу Шумову, и он составил план, как спасти Лену. Решили освободить ее во время поездки по городу. Предполагалось, что в поездке буду участвовать я. Когда наши нападут, я нанесу удар гестаповцу, а потом они и меня легко поранят, а я вроде бы убегу... Но, к глубокому сожалению, товарищи, замысел наш остался невыполненным.
— Почему? — спросила Марина.
— Потому что на войне все предугадать невозможно. — И Огородников поучительно поднял подрагивающий палец. Жест этот вызвал особое отвращение у Лаврентьева. — Фашисты заподозрили опасность и перенесли выезд на другое время, более раннее.
— Ну а после поездки? — спросил автор.
— После ничего уже сделать было невозможно, потому что именно во время поездки палачи и расстреляли Лену.
— И вы присутствовали при этом?
Огородников готов был ответить утвердительно, и были у него в голове сентиментальные необходимые подробности «жестокой расправы», но настойчивый инстинкт заставил снова взглянуть на Лаврентьева и снова померещилось: Отто!
Лаврентьев в упор смотрел на него, и Огородников пробормотал, охваченный беспокойством:
— Не присутствовал. Отстранили меня, заподозрили и отстранили.
И тут же разозлился на себя: «Вот не повезло! Попался... сосед, провалиться ему на этом месте! Просто гипнотизер какой-то. Как гляну на него, теряюсь. А чего теряться? Мало похожих людей, что ли?»
— Подробности я узнал потом.
— Какие подробности? — мучаясь, спросил Моргунов.
— Подробности геройской смерти, — поправился Огородников.
— Расскажите.
— Повезли Лену, значит... Но коварный вражеский план не удался. Девушка держалась твердо. Возили, возили ее палачи, пока не убедились в своем поражении. И тогда расстреляли ее на берегу моря.
— На берегу? — заинтересовался режиссер. — Вы хорошо помните? Именно на берегу?
— Так и было, — сказал Огородников.
«Это уже что-то, — подумал Сергей Константинович. — Не в застенке, нестандартно. Это можно своеобразно решить».
— Я помню, палачи хвалились, что перед смертью заставили девушку цветов нарвать. Издевались. Говорят: нарви себе на могилу!
Эта подробность почти для всех прозвучала убедительно. Только Моргунов не знал, верить или нет, и смотрел на Лаврентьева с немым вопросом: неужели опять врет? Но Лаврентьев чуть повел головой: не врет. Ему хотелось, чтобы Моргунов именно так представил последний миг Лены, не в душегубке и не во рву, отрытом смертниками, а на морском откосе, прижимающей к груди осенние цветы.
И она в самом деле сжимала мертвыми пальцами сухой букетик, только пуля поразила ее не в грудь, а в спину. Одна пуля, но прямо в сердце.
«Больше не выдержу», — понял Лаврентьев и, пользуясь правом постороннего, вышел из режиссерского номера. Ему показалось, что уход его не привлек внимания. И это было верно в отношении большинства собравшихся. Только Огородников заметил и обрадовался. И заметила Марина.
Через несколько минут она постучала к Лаврентьеву:
— Можно к вам?
— Разумеется. Но почему вы сбежали?
— Я смотрела, как вы уходили. Будто из грязи выбирались. Это же все ложь, то, что он говорил, ложь? Я чувствовала это. Прямо кожей ощущала. От этого Огородникова исходит что-то отвратительное, правда?
— Пожалуй.
— Вы так спокойно говорите! Он же преступник!
Лаврентьев провел пальцами по влажному лбу.
— Он уже получил свое, во-первых, а во-вторых, Марина, вовсе я не спокойно говорю. В свое время меня научили не выходить из себя.
— Скажите, кто вы?
— Сейчас обыкновенный преподаватель. А в прошлом... так сложились обстоятельства, что пришлось быть свидетелем... многого.
— Вы засекречены, я понимаю... И не можете его разоблачить?
— Он сам себя разоблачит. Вот вы уже знаете...
— Я? Я на таких типов чутье имею.
— Это хорошо, — сказал Лаврентьев серьезно.
— Но это я! А другие? Посмотрите, как на него режиссер уставился! «Присаживайтесь, расскажите, пожалуйста...» — передразнила она Сергея Константиновича. — А автор?
— Вы и автора не жалуете?
— Пошляк.
— За что так строго?
— Предлагал угостить шампанским. Дома. И сообщил, что жена в отъезде.
— Бедная вы моя красивая девушка, — посочувствовал Лаврентьев. — Нет вам спокойной жизни.
— Нету, — согласилась она. — Такие все дураки. И говорят одно и то же. А когда говорят, лица у всех дурацкие становятся. Совсем одинаковые. Меня ужасно злит, что я привожу людей в дурацкое состояние.
— Не кокетничайте, Марина, и не хвастайтесь победами.
— Что вы! Я очень серьезно. Женщина должна вдохновлять, а я оболваниваю. Или сама такая пустышка, что одним оболтусам нравлюсь? Не пойму. Правда. Я вам не вру ни капельки.
Лаврентьев невольно улыбнулся. Он был рад, что Марина своей болтовней отдаляет тот тяжкий час,
