состоит из отличных солдат, четко выполняющих Устав и приказания командиров и начальников, — батальон долгое время держал первое место в полку по количеству правонарушений, — поэтому какие бы конфликты ни имели место между кем-нибудь из солдат батальона и этим уродом, мы изначально будем исходить из того, что виноват он, — комбат ткнул пальцем в сторону Миши.
Никакой видимой реакции со стороны личного состава не последовало, однако можно было надеяться, что тот, кому надо, принял эту информацию к сведению.
Потом комбат еще с минуту потоптался на месте, шушукнулся о чем-то с эншем и совершенно отвлеченным голосом скомандовал:
— Все. Батальон, вольно! Разойдись!
Батальон разошелся. Осталась стоять — задержанная окриками офицеров — только первая рота.
— Ну что, Вельских, — спросил комбат, — что ты намерен делать с этим мерзавцем?
— Да сколько тут осталось до конца учений, товарищ майор, — ответил ротный. — Тем более, что свободного транспорта все равно нет. А вот вернемся с учений — отправим его на губу и можно будет ставите вопрос о возбуждении уголовного дела, — произнес он нарочито громко, чтобы его было слышно Мише и роте.
Миша молчал.
— Ну чего ты молчишь, ублюдок? — спросил комбат. «Нах», — подумал Миша. Разбитая бровь, подсыхая, жутко болела.
— Какого ты влез в драку с Джумаевым?
— Я этого урода в следующий раз вообще напрочь завалю, — ответил Миша, сплевывая. — Ломом. Или арматуриной.
— Хлебало приткни, собака хохоль! — выпер из строя распухшую рожу Джумаев.
— Точно пришибу! — начал заводиться Миша. — Мало что ли вы мне крови попортили, уроды?
Тотчас из строя загавкало штук пять харь.
— Пошли нах, уроды! — крикнул Миша. — А ты, чмо, вообще молись, понял?
— Я чмо?! — завизжал Джумаев. — Конец тебе, собака, будет сегодня ночь, понял, да?! Зарежем! — он вовсе вылез из строя, оскалил зубы. — Яйца тебе отрежем и на ухи повесим, хохольский урод!
— Елду тебе на рыло, — уже спокойнее сказал Миша. Была произнесена конкретная угроза — об этом следовало подумать.
Наконец в свару вмешались офицеры. Роту кое-как построили и повели на стрельбище. Мишу оставили в лагере. Дневальным. О похеренном кухонном наряде словно все забыли. Просто оставили Суздалева мыть посуду — и все.
Мишу в эту ночь никто не зарезал, и в следующую тоже — даже близко никто не подходил, — хотя он специально на такой случай держал в изголовье отточенный штык-нож: еще бы посмотрели, кто кому яйца отрежет и куда повесит.
На стрельбах и во время учебных атак с боевой стрельбой Миша старался всегда находиться позади всех, чтобы ненароком не получить очередь в спину. Но Бог, в которого Миша круто поверил за это время, миловал. И по окончании учений батальон вернулся в часть без потерь, только одному напившемуся в драбадан сержанту оторвало полступни гусеницей бээмпэшки, а еще одному солобону искорежило палец взорвавшимся запалом учебно-имитационной эргэдэшки.
Настроение Миши в этот период обозначалось формулировкой «веселая обреченность». Он, что называется, «помирал с музыкой». Прекрасно понимая, что ему несдобровать, что рано или поздно его либо пришибут азиаты, либо посадит начальство — потому что занозу из задницы, как бы ни не хотелось обнажать столь деликатное место, все таки вытащат, — Миша развлекался. Он внаг-лую забивал на приказы начальства, не выказывал абсолютно никакого почтения офицерам, принципиально опаздывал в строй, постоянно зацеплялся с азиатами, тут же хватаясь за табуретку. Он словно потерял всякий инстинкт самосохранения. В соседних частях у него появились друзья, к которым он регулярно ходил в гости, и во время каждого построения его приходилось долго искать. Все азиаты тоже ходили по землякам, но у них это не носило такого тотального характера. В нарядах по столовой толку от него не было никакого, потому что он все время слонялся без дела, а при малейшей зацепке лез драться. Как-то в наряде по роте Джумаев, Чарыев и Ахмедов набили ему морду, но на него это нисколько не повлияло — казалось, он даже стал после этого более воинственен. Вообще, дрались с ним неохотно, потому что после всех перенесенных побоев его словно заклинило на драке и завалить его было трудно, а толку от этого не было никакого: на следующий день, очухавшись, он снова был готов к драке.
Он стал бельмом на глазу всей роты. Положение его было очень странным: с одной стороны, он не пользовался в роте почти никаким влиянием (во-первых, потому что был один; во-вторых, потому что не был старослужащим; а в-третьих, потому что, в общем-то, и не стремился ни на что влиять), с другой стороны, никому из сослуживцев он не подчинялся, с каждым был готов драться, и никто не мог похвастаться, что сломал его. Только в самом крайнем случае Миша позволял себе припахать кого-нибудь из духов, чтобы выполнить грязную работу. А вообще-то он всегда стоял за себя и стремился только к одному: чтобы его никто не трогал. Свой ПКМ он знал от и до, стрелял отменно, четко выучил Устав и был силен в строевой и общефизической подготовке. Он и здесь старался, чтобы его поменьше дергали.
Миша не мог раскусить Сулейманова. Что нужно от него этому всегда спокойному, неторопливому в движениях узбеку с отличным русским произношением? Однажды, когда вся рота постиралась перед караулом и Миша в подменке сидел на стройплощадке рядом с сохнущей на турниках хэбэшкой и курил, Сулейманов подошел к нему.
— Курить есть?
— На.
Сулейманов подкурил и уселся рядом.
— Своих земляков не боишься? Я ж здесь прокаженный.
— Не боюсь. Помолчали.
— Слушай, а ты часом не голубой? — лениво спросил Миша.
— Почему?
— Все время меня пасешь. Может, виды имеешь?
— Просто мне было интересно, на сколько тебя хватит.
— Ну и как?
— На полгода
— А дальше? Все, загнусь? — Миша нервно улыбался.
— Ты это сам знаешь.
— Почему?
— Ты играешь не по правилам. Конечно, это очень здорово: один человек воюет против системы, но ты играешь не по правилам, поэтому проиграешь.
— Какие еще правила? — раздраженно спросил Миша.
— Сам знаешь, какие. Ты не с теми, ты не с этими — не командуешь, не подчиняешься; ты даже этнически в одиночестве. Впрочем, одиночество в толпе — удел евреев.
Миша был неприятно удивлен.
— Откуда такая информация?.. И вообще, больно красиво ты говоришь. И больно чисто.
— Поперли с четвертого курса МГУ.
— Круто. А за что?
— Да ладно, было за что… — Сулейманов неторопливо подкурил от бычка новую сигарету и продолжил: — Ты играешь. Рисково. Даже не зная своих противников.
— Почему это я не знаю? Я с ними уже полгода здесь гнию. Вот еще месяца два повоюю, и они устанут, привыкнут… Азиаты могут испытывать приязнь только к равному. Вот я и выхожу на паритет.
— Ну, во-первых, выходишь ты по-дурацки. А во-вторых, все не так просто. С детства азиат воспитывается на пяти законах (естественно, если он вообще на чем-то воспитывается) — на преданности сюзерену…
— То-то вы так с вашими Рашидовыми и Алиевыми носитесь!
— …Да, поэтому. Потом — почтение к старшим, преданная любовь к родителям, безграничная власть
