Весь день шел дождь. Он глухо ворчал за окнами, бился в стекла. Ветер прижимал к земле тяжелые тучи. В избе стояла полутьма, пахло мокрой одеждой и портянками. Умиротворенная радость была написана на лицах сектантов, разговаривали они шепотом, двигались медленно, торжественно и улыбались друг другу многозначительно, ласково. Приехал из города брат Федор. Усталый, мокрый, он ввалился в сени, долго отряхивался от дождя, смотрел на всех недобрыми глазами, но в конце концов и его коснулось общее праздничное настроение, и он тоже обмяк. Закинув за спину руку, почесав горб, он подозвал Ксению и вытащил из кармана влажный кулек со слипшимися медовыми пряниками.
– Покушай, сестра.
Однако общая радость не тронула ни Ксению, ни Михаила. Оба они были печальны, растерянны, оглушены. Их старались оставлять одних, но они, сидя в разных углах комнаты, отвернувшись друг от друга, молчали.
– Сестра, – наконец с тоской спросил Михаил, – ты простила меня?
– А чего тебе от моего прощения, – ответила Ксения, – тебя бог простил…
Он вздохнул, помолчал.
– Нехорошо говоришь… А я люблю тебя знаешь как… Я добрый, я для тебя все сделаю… Скажи – на руки возьму и буду нести, сколь пожелаешь!
– Надорвешься, – ответила Ксения.
– Нет, Ксень, нет, – торопливо сказал Михаил, – в жизнь не устану.
Неожиданно Ксения вспомнила то, что произошло так недавно и уже так давно на сеновале, и с ужасом подумала: «Господи, неужто и впрямь он люб мне станет?!»
Она шарахнулась от него, и Михаил, словно поняв ее мысли, опустил голову, вздохнул горестно:
– Не любишь ты меня, зачем же замуж соглашаешься? Что это за жизнь будет?
Столько отчаяния, столько тоски было в его голосе, что Ксения чуть не заплакала от жалости к нему, к себе самой. Он был так же несчастен, как и она.
– А ты зачем на мне женишься, коли знаешь, что не люблю? – спросила она.
– Мила ж ты мне.
– Другую бы поискал…
– Так нету более невест… В миру-то их эвон сколько…
– Поищи, найдешь…
– Эх, сестра, сестра, жестока ты сердцем… Нет, не оставил тебя сатана… Господи, неужто любви промеж нами так и не будет?
– Не бери ты меня, брат, – торопливо, отчаянно прошептала Ксения, – откажись! Не будет у нас жизни, – сердцем чую. Откажись! Упади родителям в ноги, поклонись Василию Тимофеевичу… Хошь, я поцелую тебя, хошь? Только сделай это.
– Что ты, сестра, что ты, опомнись, – тоже шепотом испуганно сказал Михаил, – как я могу… Разгневается брат Василий.
– Ты попробуй, а? – с надеждой попросила Ксения, обернув к нему умоляющее, помолодевшее лицо.
– Не могу, боюсь, – отведя глаза в сторону, ответил он, – я лучше помолюсь: пусть господь поскорее наградит тебя любовью ко мне. Ты не смущай меня.
– Эх ты, баба! – сказала Ксения, встала и отошла к окну.
Михаил долго молчал, сопел, наконец испуганно проговорил:
– Ладно… Пойду.
Он поднялся, направился к двери, но остановился, прошептал:
– А поцелуешь?
– Иди…
– Сейчас поцелуй.
Она подошла, ткнулась, зажмурившись, носом в его щеку.
Ксения знала: эта затея ни к чему не приведет – и все же надеялась на что-то, на чудо какое-то.
Прислонясь плечом к стене, она слушала, что говорит дрожащим голосом Михаил:
– Мы не созданы друг для дружки… Простите меня, не могу… Что это будет за жизнь – горе одно… Не хочу я, отказываюсь.
Вскрикнула Прасковья Григорьевна, что-то упало на пол – кастрюля или крышка, – кто-то испуганно сказал: «Бес одолел», – кто-то взвыл, и поднялся такой шум в сенях, что Ксения уже не слышала голоса Михаила. Но неожиданно громко засмеялся Василий Тимофеевич, сказал:
– Не галдите, тише, – и весело спросил: – Ай разлюбил? Ведь говорил, пуще жизни ее любишь? Она, что ль, настропалила?
– Сам я, сам, она ничего…
– Ну и не глупи… Иди к ней…
Михаил вернулся в комнату. Красный от смущения, он виновато глянул на Ксению. Она отвернулась.
