– Что если кто станет тебе помогать, тот сам за тобой пойдет. Только еще пытку устроят за измену.
– А я и не прошу отпирать. Ты в киношку ходишь?
– Ну хожу. Когда пускают по доброте.
– Ты можешь вовнутрь и не заходить. Ты у входа постой. Мне надо одну знакомую найти… У нее беретик, две косички и такие, знаешь, глаза…
– Какие такие глаза?
– Особенные… Синие-синие…- Я подумал и добавил: – Вообще-то она одна такая. Ты ее сразу увидишь.
– Не знаю,- поколебавшись, сказал Тишкин.- Неохота как-то.
– А кресало с трутом?
Тишкин помолчал, раздумывая. Кресало с трутом – большая ценность. На них, если повезет, полбуханки хлеба можно выменять. И он, и я, оба это знали.
– А если найду… Что тогда?
– Скажи, хочу поговорить.
– А если не захочет? Она тебе кто?
Теперь я раздумывал. Скорей всего так и будет – она не придет. К колонии на пушечный выстрел никто добровольно не подходит. Боятся.
– Но ты уговори,- попросил я.- А кресало все равно твое. Хочешь, сейчас бери.
– Давай,- сразу согласился Тишкин. Наверное, подумал, что не зря меня придурком зовут, если кресало, поверив на слово, за так отдаю.
– Ты вот что, Тишкин,- добавил я.- Бери кресало, считай, дарю. А трут я отдам, когда к кино сходишь… Договорились?
Он забрал кресало, просунутое под дверь, и вскоре, не прощаясь, исчез. Его заменил кто-то другой. А я даже не догадался посмотреть, как этот самый Тишкин выглядит. Да и не верил я, что мой план удастся. Но если удастся, если произойдет чудо, что я ей скажу? Да и зачем она мне вообще нужна?..
– Дурак ты!- сказал я себе и со злостью шуранул ногой по соломе. Поднялась едкая пыль. Всегда ходил в придурках. Но сегодня просто рекорд по дурости установил.
Придурок На другой день Тишкин не появился. Вместо еды подсунули две морковки: мол, грызи, другого не будет. Сразу вспомнились слова Пузыря, что перед казнью кормить, только продукт зазря тратить. Закурить бы с такого настроения, но ведь сам же, придурок, кресало отдал… Я и к дверям подходил, голос подавал, ведь должен там кто-то стоять. Но мне не отвечали. Прислушался – кто-то за дверью дышит.
– Ты можешь ответить?- сказал я громче.- Не съем же…
– Ну чего?- наконец раздался из-за двери голос.- Чего разорался?
– Тишкина там случайно нет?
– Случайно нет.
– И не приходил?
– Не приходил.
– А придет?
– Ты бы помалкивал!- прикрикнули из-за двери.- Торчу здесь из-за тебя, а мог бы на рынок рвануть. Или еще куда…
– Так иди. Я тебя не держу.
– Ага, иди… Ничего, недолго осталось… Завтра уж…
– А что завтра?
– Сам знаешь что. Для тебя уж и спицу приготовили. Я ее сам точил…
– Значит, спицей решили? А сральня что ж?
– Да замолкни ты!- крикнул страж.- Трещит! Трещит!- Но потом остыл и нехотя добавил: – Переполнилась она, вчера зарыли. А в другой не накопилось… Не в ведре же тебя топить?
Последнее он произнес даже с сожалением, и я не стал его больше раздражать.
Отошел от двери и присел на санки. Что хотел, я уже узнал…
Никогда я по-настоящему о смерти не думал. Какая там смерть, если все время занят тем, как жратву найти, как в чужом окошке пошарить, от мента скрыться. Да чтоб не измутузили, если поймают. Особенно больно, когда по голове бьют. Как пойманную рыбу, однажды сам видел: вытащили из воды – и молотком по голове, чтобы не трепыхалась…
Меня тогда из распределителя в младшую группу при колонии передали по акту.
Режим военный: утром на проверку – и маршировать по кругу. На богатырские дела нас воля Сталина вела. А он, гипсовый, в центре круга стоит, в усы лыбится.
Потом на работу: копку огорода, прополку, а чуть старше стал – воду на огород таскать, зимой дрова пилить, печку топить, старшим прислуживать. Главное – норму сделать. А без нормы вечером на расправу к надзирателям, они уже свои игры начинают. В тумбочку, скажем, засунут и стучат по ней, пока не оглохнешь. Или в котел кухонный посадят да крышкой сверху прихлопнут, а снизу подбросят дровец. И ты супом становишься. А бывает, как окорок, головой вниз подвесят или кусачьи бои устроят для развлечения. Свяжут руки и напускают колонистов друг на друга.
Побеждает тот, кому удастся сильней искусать противника, особенно, если повезет, за нос цапнуть или за ухо. А высшая доблесть, если ухо откусишь у всех на глазах и под аплодисменты выплюнешь на пол.
После таких кусачьих боев попал я в лазарет. В сопроводиловке указывалось, будто на меня собака бросилась на улице. Но мой соперник и был, как собака, зол, даже рычал во время боя. А в палате, куда меня поместили, придурок Кеша лежал. У нас во всей колонии знали: Кеша – идиот, с ним лучше не связываться. Кривляется, детские стишки да считалки бормочет, может неожиданно в морду плюнуть.
Он сначала и со мной ваньку валял, хрюкал, если я к нему обращался, мычал, завывал. А однажды я увидел, что он книжку под подушкой прячет. А книжек в лазарете целый шкаф, только он запертый. Я и сказал: «Кеш, покажь твою книжку, которая под подушкой заначена». Он с головой под одеяло спрятался и сделал вид, что не слышит. А к вечеру глаз из-под одеяла выставил и смотрит на меня. Изучает.
Потом спрашивает: «А ты кто?» «Я после кусачьего боя,- говорю,- мне один чуть ухо не откусил». «А ты ему чего?» «А я ему клок на затылке выдрал, полный рот волос… наелся…»
Он на это ничего не сказал. Но книжку достал. Она называлась «История города Глупова». Про дураков, я ее в один день проглотил. А в голове вопрос: чего это дурак Кеша про дураков читает?
Потом он мне разные книжки давал: и про умных, и про храбрых, и про дерьмовых тоже. А один раз в темноте лежали, спать не хотелось. И вдруг Кеша говорит:
– Меня скоро выпишут. Я тебе ключ от книг оставлю.
– Оставь.
– А хочешь совет дам? Чтобы выжить.
Я ему не ответил. Выжить-то все хотят. Только в нашей тюряге мозгой вертеть надо, а не советы выслушивать. А то ухо и в самом деле откусят. Вместе с башкой.
Он мое молчание за согласие принял и напомнил о первой книге, которая про город Глупов.
– Помнишь, у них в мозгах органчики?
– Помню. Ну и что?
– Органчик себе поставь – вот что, чтобы придурком считали.
– Но в книжке-то все придумано?
– А ты учись. Чтобы поверили, что у тебя по-настоящему. Если бы я не выучился, меня бы знаешь… давно убрали.
– Куда?
– Туда. Где мои родители. Их запрятали, не найдешь.
– За что?
– А твоих за что?
Я промолчал. А когда ложился спать, достал из памяти свое кино, где бежит по экрану красивая молодая женщина с безумными глазами и кладет сверток с ребенком на чужом пороге. Запыхалась, оглядывается, не видит ли кто. Мужа у нее вчера увели, а скоро ее придут брать. Надо малыша спасти. Она пишет второпях записку:
«Александр Гуляев». Фамилия придуманная, свою назвать нельзя, тогда и с ребенком расправятся. А
