Но Зина не ответила. Молча встала и вышла. В этот момент и появился Букаты. Сам пришел.
27
Букаты до последнего момента не знал, как ему поступить: идти ему сюда или не идти. Уж очень двусмысленно все выглядело, если он соглашался на разговор с этим преступным Чемодановым. Но день складывался на редкость неудачно: центровщик не обнаруживался, начальство волновалось, а техника, ее выпуск, затормозился. Вот и решил он сам в перерыв к Ведерниковым домой сходить, поговорить с матерью Костика и все, что возможно, выяснить. Для лучшего воздействия Ольгу Вострякову захватил да послал вперед, сейчас, мол, догоню… Пусть поговорят, как баба с бабой, у них между собой это всегда лучше выходит. И получилось, что не старался, но все равно зашел к Зине, для того и зашел, чтобы не было этой самой надежды на него, в том смысле, будто он может поддержать всякое такое беззаконие. Вот каков был его окончательный результат. Но результат! А каких сомнений мучительных он стоил, знал только сам мастер.
Чемоданов все понял по-другому (и прав по-своему был). Он обрадовался, поднялся навстречу, встретил гостя на крыльце.
– А я знал! – воскликнул, повеселев. – Знал, что придешь! Папашка!
– Ты знал, а я не знал, – буркнул Букаты и оглянулся. – Где Зинка? Племяшка?
– Сейчас они придут, садись, – предложил Чемоданов и сам стул поставил. Букаты будто стула не заметил и сразу начал:
– У меня времени мало… Ну и хорошо, что их нет. Мужской, знаете, разговор…
– Мужской – всегда хорошо, – согласился Чемоданов и уже рукой показал на стул. – В ногах правды нет, будьте добры!
Букаты оглянулся на дверь, на окна и, решившись, сел, но так неудобно сел, на самый краешек, чтобы вовремя успеть вскочить. Стоя, по всей вероятности, чувствовал он себя тверже.
– Я в цехе с мужчинами привык больше… – как бы повторил он, приноравливаясь к себе, к своим мыслям, и беря нужный тон. – С бабами же, с ними всегда проблемы… То роды, то любовь… А то что и похлеще…
– А ведь правда! Папашка! Может, чаю? – спросил Чемоданов. Он весь был внимание, благодарный Букате за этот приход, означавший уже какое-то между ними согласие. А то, что сердится тот, упирается и привередничает, так он и должен таким быть. Не может настоящий мужчина сдавать своих позиций без боя. Вот как он все понимал. И шел сейчас во всем навстречу мастеру, давал ему возможность отступить почетнее.
Букаты от чая отмахнулся:
– Да нет… Я один живу, так от этого чая… Ладно. – И вернулся к своей теме. – Я, значит, про завод… У нас недавно мероприятие было: деньги вносили на танковую колонну… – Оторвался от стола и вскинул жестко зрачки – прямо как шурупами воткнулся в собеседника! – Ты когда-нибудь вносил деньги на колонну?
Чемоданов кивнул: вносил то есть. Но поскольку вопрос у Букаты был прямо с ответом, и прозвучало так, что, может, и не вносил, или даже: точно, мол, знаю, что не вносил, Чемоданов для солидности паузу сделал, и папироску достал, и закурил, и уж потом не спеша произнес, что дело это всенародное, и он, как любой патриот… Только у них сбор был последний раз на эскадрилью Кожедуба, а до этого на военный санитарный поезд для раненых… И уж напоследок он сумму назвал, чем и поставил точку.
Не верить ему было при таких подробностях нельзя.
Букаты поверил, во всяком случае, хоть и не хотелось ему знать, что этот щелкопер может с ним на равных в таких благородных делах быть. Да чего в наше военное время не бывает! Американцы, капиталисты, считай, и тех проняло, яичный порошок шлют да еще спасибо по-русски говорят… Отчего же свой брат, нэпман, не отложит толику, не отвалит от своего пирога кусочек…
Вот так Букаты повернул про себя ответ. Но мысль его текла дальше. Он торопился ее до прихода хозяйки выложить.
– Ну а я собирал… Главный, так сказать, по заводу… Знаешь небось, как это делается? Назначили меня от наркомата обороны ответственным и полномочным за этот самый сбор…
Букаты сказал это с достоинством, даже важно, но скрыл, что в свое время растерялся, когда это произошло, хоть и принял назначение безропотно: надо значит надо! Святое дело – деньги для фронта! Вывесил плакат, митинг собрал, и тут же, после митинга, велел записывать свои средства, а в табели ставил цифры, чтобы лучших взносчиков на красную доску и в газету вывесить.
Несли люди, сколько могли, кто много, кто меньше, но куча росла, и уж некуда было ее девать, и ящичек, который захватил из конторки непрактичный мастер, скоро заполнился, и рядом уж не помещалось… Тогда догадался кто-то из рабочих, притащил для рынка захваченный мешок из-под картошки… Пыль выбили да и стали туда валить! Целый мешок доверху и навалили! От всего цеха полмиллиона вышло! Никогда он таких денег прежде не видал: даже издали, не только вблизи! Поставил в своей конторке, прямо рядом со знаменем, а тут как раз генерал приехал, и залихорадило завод со сдачей танков, не до почетного эскорта с машиной да знаменем всей суммы, как это полагалось делать! Сунул он мешок в свой рабочий шкафчик, где одежда висела, и не вспомнил о нем. Только сегодня вспомнил…
– Сегодня вспомнил… – сказал Букаты и кряхтя поднялся. Но снова сел. Мысль не высказанная, видно, его угнетала, не давала спокойно отдыхать.
Чемоданчик с вниманием, даже большим, чем прежде, слушал, наклонив к нему голову, а на этой паузе подхватился и торопливо, но деловито вставил:
– Я слушаю, папашка! Ты докладывай дальше! Что ты вспомнил? А?
Букаты слышал или нет, но вздохнул, видно, припоминая, как он листал списки сдатчиков, скользил глазами по знакомым фамилиям, пытаясь угадать, догадаться, чего кому стоило отдать свои сбережения, а то и зарплату для этой боевой колонны… И кто сколько недоест, недопьет, то есть еще больше, как обычно – так надо ставить вопрос… Еще больше недоест и недопьет. И так ведь хлебали баланду да чайком перебивались, именуя его по привычке жареной водой… Будто бы так сытнее! Как и чай, то бишь кипяток, прозывали в шутку «белой розой». Оттого, мол, и чай-то белый, что заварен «белой розой»… Пусто, а с названием-то вкусней! Но не о том речь… Не о том!…
Подошел он сегодня к мешку после их разговора с Чемодановым и взвесил на руках. Полмиллиона… Лежат, считай, посреди цеха, поставь – у всех на глазах – не возьмут… Фронтовые, посудить, деньги! Да что рубли, он за свои тридцать лет и гайки не вынес, разве с дому что несут… А цех и есть для него дом… А тут, значит, поставил он мешок перед собой на стол, стал на него смотреть. Смотреть и думать. Вот, мол, полмиллиона. И столько же ст
Это он не спросил, то есть не Чемоданова спросил, а себя, как бы рассуждая сам с собой. Он за своей исповедью про Василь Василича словно забыл и про то, где сидит, забыл, вздрогнул, когда Зина у него за спиной появилась.
– Здравствуй, Илья, – сказала. Будто он всю жизнь к ней приходил. Даже удивления не выразила. А Чемоданов на ее появление так объявил:
– Садись, Зиночка… Послушай, как меня тут в упор расстреливают… Казнят!
И усмехнулся, с любопытством поглядев на Букаты. Допер он, к чему этот железный старик ведет речь, хоть и не знал финала. Но суть он схватил. Ему даже интересно стало. Противник-то, выходит, пришел не сдаваться, биться пришел, а значит, вызывал у Чемоданова встречное уважение. Хоть вредный он, старик, ясно.
Но и Букаты оценил собеседника, тем, что одобрительно протянул свое «если бы…», давая понять, что
