Катя оглянулась, охнула: «Вы?»
– Напугал? – спросил он.
– Нет, – ответила. – Я задумалась.
Вдруг он увидел, что она плачет, без слез, беззвучно, только губы вздрагивают.
– Ну, Кать, – попросил он. – Ну что ты… Все будет хорошо, вот увидишь… Ты из-за дома, да?
Она помотала головой.
– Дядю жалко.
– Букаты?
– Ты ничего не знаешь?
– Нет, – сказал Костик.
– Он сегодня утром умер… Там Зина…
– А на заводе тоже не знают, – зачем-то сказал Костик. – А ведь победа…
Катя всхлипнула и посмотрела на него. Проглотила слезы, спросила, заикаясь:
– Правда?
– Конечно, правда!
– А я, дура, и не поняла… Думаю, отчего это музыка играет и все какие-то необычные… А я еще ничего не знаю… Иду и ничегошеньки не знаю… А мир-то другой… И деревья, они ведь тоже почувствовали… Правда… И небо, и солнышко… Вы слышите?
Костик заглянул в лицо Кати.
– Что?
– Как же, ведь они же все шепчут… И травка, и деревья… Зима кончилась… И все теперь будет по- другому… Неужели не слышите?
Тут вернулся милиционер:
– Пойдемте, гражданин Ведерников! Хватит!
– Куда? – спросила Катя.
– Куда надо, – строго сказал милиционер. – В КПЗ пойдем!
– Я тоже пойду, – решила Катя.
– Это вы как хотите, – подумав, сказал он. – А нам пора.
В конце улицы показалась Зина. Она шла, глядя в землю, и ничего не видела: ни Кати, ни Кости с милиционером, и лишь наткнувшись на них, остановилась. Бросилась к Кате, разрыдалась.
– Зин… Ну чего ты… Зин… Ну не надо… Вот Костя… Он говорит, что победа наступила… Слышь, Зин… Кость, ну скажи, ведь правда? Победа?
– По радио доложили, – подтвердил милиционер. – Что капитуляция всего фашизма… Праздник, значит…
– Вот видишь, Зин! – воскликнула Катя, а сама заплакала.
– Как теперь жить-то будем? – спросила Зина и оглянулась на Костю. Она сняла с головы платок и стала вытирать слезы.
Милиционер стоял, смотрел на них, нетерпеливо переминаясь, не зная, что ему делать.
– Как положено, значит, так и будем, – пояснил он. – Как вождь всех народов прикажет… Генералиссимус, значит… А сегодня, гражданочка, праздник, и надо не плакать, а положено всем радоваться!
– Но ведь нет никого, – повторяла Зина. – И дома нет, и все пропали… И Толика нет, и Чемоданова посадили… И брат… Не дожил… Несколько часов ведь не дожил…
– Вы хотели идти, так идите, – сказала Катя строго милиционеру. – Нашли зрелище смотреть, как женщина плачет!
– И я говорю… – милиционер пожал плечами и пошел, взяв за руку Костика, забыл даже приказать идти впереди.
А Катя крикнула вслед:
– Костик! Я догоню! Ты не бойся! Я с тобой буду!
А когда они скрылись в конце улицы, двое так странно выглядевших в этот день, со стороны – друзья не разлей водой, она взяла Зину за плечи и посадила на зеленую траву у забора.
Она гладила ее голову и говорила: «Это правда, – она говорила. – Правда, что их нет. Они остались там, Зин… Они до этого дня все остались… Знаешь, Зин, теперь так и будет у нас с тобой, то, что до этого дня, и что после…»
Дуновением ветерка, теплого, ласкового, донесло музыку марша. Наверное, по радио из Москвы транслировали.
Катя подняла голову, прислушалась. И снова приникла к Зине, стала вытирать ей слезы на щеках, и руки у нее стали мокрые от чужих и своих слез.
«Мы с тобой, Зин, остались, правда… Пусть без дома… Мы-то живы, и мы есть друг у друга… И Костика я люблю… Я спрашивала у них… Я спрашивала, как его осудят, а они говорят, что пять лет… А может, даже меньше… Но я буду ждать, а если его куда пошлют, то я за ним поеду… А потом мы будем все вместе, ты его тоже полюбишь… И будет у нас другая жизнь… Новая, правда, Зин… Ты посмотри! Посмотри! Ты же видишь, какой это мир начинается красивый! В нем уже никто никуда не пропадет, и все только будут любить друг друга… Ну правда же! Зин! А я вдруг впервые поняла, что мне жить хочется… Очень хочется, Зин… И счастья тоже хочется…»
– Встать, суд идёт!
