кочевать из одного «Эмпайра» в другой, сквозь череду мрачных и враждебных промышленных городов. А он и не скрывал, что все это было для него как долгий страшный сон.
Он вообще ничего не скрывал, обнаружив во мне благодарного слушателя. (Я вскоре узнал, что в мою пользу говорило еще одно обстоятельство: в отличие от большинства наших партнеров, он восхищался дядей Ником не только как исполнителем, но и как человеком, может быть, потому, что в своей работе оба они добивались совершенства.) У него были жена и шестеро детей (он показывал мне их фотографии), они жили в Лукке, и жили очень хорошо, так как он посылал им половину своего заработка, который, как я понял, составлял около шестидесяти фунтов в неделю. Я и без его объяснений знал, что на тридцать фунтов в неделю (в лирах) его жена могла жить по-королевски не только в Лукке, но и вообще в любом итальянском городе. А имея на руках ораву из шести ребятишек, она не испытывала ни малейшего желания таскаться за ним по холодной и угрюмой Англии. Да кроме того, он ежегодно старался брать трехмесячный отпуск, приезжал домой и наслаждался счастьем в кругу семьи.
А здесь, на гастролях, во время работы, у него было две главных заботы. Прежде всего руки: возраст его приближался к сорока годам, и он боялся, что пальцы потеряют подвижность. Поэтому он ежедневно упражнялся, не только повторяя свой номер, но и придумывая новые варианты. Он чрезвычайно серьезно рассказал мне о том, что собирается прибавить к цилиндру, трости и сигарете еще и бутылку со стаканом.
— Эта-а о-ошен трудна-а, бутил и стакан… разная-а ощю-упь разная-а ве-ес. — Тут улыбка осветила его смуглое широкое лицо. — Но скора-а я сделать э-эта… может бить, в Глас-а-го… Ти погляди-а меня в Гласа-го, друшо-ок!
Я обещал, заверив, что его номер доставляет мне огромное удовольствие. Затем он с такой же серьезностью поведал мне о второй своей заботе. Между утренней тренировкой и двумя вечерними выступлениями у него остается немало свободного времени, и все это время он день за днем проводит в неустанных — и часто тщетных — поисках женщин, обладание которыми принесет ему наслаждение. Ему нравились блондинки, пухлые, доступные и обаятельные — пусть даже не слишком страстные — в возрасте от тридцати до сорока пяти лет. Он не брезговал и проститутками, но предпочитал и всегда искал привлекательных любительниц, на которых готов был истратить куда больше денег. Так в каждом городе он выходил на охоту, заглядывал в бары и чайные, обшаривал главные торговые районы, его черные глаза примечали и зазывали каждую пару многообещающих голубых глаз; он никогда не терял след и в нужную минуту пускал в ход весь арсенал испытанных средств, чтобы завести знакомство. Случалось, что женщины видели его на сцене, и это, конечно, упрощало дело, а тех, что не видели, он молил оказать ему такую милость, — он говорил, что волнуется за свой номер, — и принять билет, а после выступления сказать, есть ли у него основания для беспокойства; такой прием действовал почти безотказно. Самыми подходящими для охоты городами он считал Бристоль, Плимут и Портсмут; жены морских офицеров даже возмущали его своей доступностью; к моему удивлению, он возлагал большие надежды на Абердин и обещал рассказать мне о своих победах. Одинокий охотник — по вкусам и методам, — он радовался интересу, который я проявлял к его хобби, и даже пригласил как-нибудь пойти на охоту вместе, но я отговорился репетициями, которые должны занять у меня всю неделю.
За кофе и сигарами — они у него были топкие и черные — я спросил, что он думает о девушках нашей программы. Нони он сразу определил как сучку, которая допрыгается до беды; ее трое партнеров мечтают вернуться в Эльзас и обучить там другую девушку, но по контракту не могут двинуться с места еще три месяца. От Нэнси он был в восторге и считал, что лет через двадцать она как раз созреет для него, но тогда он будет уже старый и толстый, так что все это «пу-устая полта-авня». Джули Блейн ему совсем не нравилась, и, когда я сказал, что считаю ее красивой, он пришел в ужас от различия наших вкусов, закрыл глаза, выпятил нижнюю губу и покачал головой. Но потом вдруг выпучил глаза, посмотрел на меня пристально и сказал: «Херн-а-касл, мой друк, я ко-о-е-что ска-азать тепе».
Среди нас, сказал он, появился сумасшедший. Я ответил, что знаю об этом, имея в виду россказни бедняги Баррарда. Но к моему изумлению, он отмахнулся от Баррарда, он его вообще мало знал. Нет, сумасшедший, о котором он говорил, был Томми Бимиш, наша звезда. Когда я сказал, что не могу этому поверить, он понизил голос, чтобы не слышно было за другими столиками, и убеждал меня с таким жаром и так тараторил, что я с трудом понимал его. Я только уловил, что он знал двух отличных комиков — итальянца и француза, — которые вели себя примерно так же, как Томми, — то напивались до чертиков и буйствовали, то погружались в угрюмое молчание; в конце концов оба спятили. Изящными красноречивыми жестами он как бы запаковал всю эту жестокую драму и преподнес мне; он сказал, что долго приглядывался к Томми, заметил у него какой-то особенный взгляд и теперь с печальной уверенностью может утверждать, что Томми скоро пойдет той же дорожкой. Я все еще не хотел верить, но меня не могло не потрясти темное отчаяние, застывшее в глазах Рикарло. Однако, едва досказав эту трагическую историю, он сразу же засверкал улыбкой и потребовал, чтобы мы выпили еще капельку бренди, чтобы отметить столь приятную беседу.
Двадцать лет спустя я ездил писать в Италию и был совершенно покорен яркой интенсивностью тамошнего света и нестерпимой пронзительностью тонов. Оказавшись поблизости от Лукки, я заехал в этот красивый, старый город, чтобы узнать о Рикарло теперь, когда он уже перестал был жонглером. Я нашел его в Лукке растолстевшим и процветающим хозяином маленького отеля с рестораном; мы много пили и вспоминали варьете 1913–1914 годов и тот роскошный и простодушный мир, что породил их и потом рассыпался в прах. Артист в своем деле, ныне преданный семьянин, в прошлом неутомимый ловец пышных податливых блондинок, Рикарло кажется мне одной из самых привлекательных фигур этих воспоминаний, и я был бы рад, если бы он занимал в них больше места, чем получилось, — вы понимаете, что я хочу сказать?
В Абердине у дяди Ника не было на примете никакой берлоги, и потому он дал мне адрес отеля, где я должен был встретиться с ним и Сисси. Когда я нашел отель, они еще не приехали. Смеркалось, но еще было светло. Моя комнатушка на самом верху была чистенькой, крохотной и очень холодной, в моем распоряжении оказались медный кувшин и таз для умывания, три поучительных текста в рамочках, узкий сосновый гардероб, похожий на поставленный стоймя гроб, и капризная газовая плитка. Но после позднего завтрака и бренди я накрылся новым пальто и целый час проспал как убитый. Проснулся я в темноте и никак не мог сообразить, где нахожусь, а когда сообразил, то не очень-то обрадовался. Газовый рожок был из той же капризной породы, что и плитка. Поэтому, не зная, куда приткнуться, я решил сойти вниз. Там за столом уже сидели дядя Ник, Сисси, Джули и Томми Бимиш. Я задержался у лестницы, откуда мог незаметно наблюдать за ними и понять, что происходит. Странная это была компания: дядя Ник такой высокий, смуглый и решительный, а рядом Томми Бимиш — низенький, толстый и безвольный; Сисси чересчур разряженная, с глупой и виноватой улыбкой, и строго одетая Джули, элегантная, занятая собой скучающая красавица, родившаяся слишком рано со своими тонкими костями и чуть впалыми щеками. Я уже тогда знал, что портреты не по моей части, хоть и не решил, чем буду заниматься, но хорошо помню, что, стоя на темной лестнице, глядел на них и мечтал перенести их на полотно или бумагу. Бывают в жизни странные ощущения: вроде бы нет никакой драмы или игры страстей, но вдруг откуда-то из более глубокой реальности словно доносится до нас то, чего нам так и не дано познать. Это была одна из таких минут.
— Ты уже здесь, дружище? — сухо кивнул мне дядя Ник. — Ну как, все в порядке?
— Кажется, да, — ответил я с чувством неловкости.
— Хочешь чаю, Дик? — спросила Сисси и встала. — Я пойду принесу еще чашку.
— Можно ведь позвонить, верно? — остановил ее дядя Ник. — Садись сюда, Ричард.
Я опустился на стул рядом с Сисси и через стол улыбнулся Джули. Вместо ответной улыбки она лишь слегка подняла бровь.
— Скажи-ка, старик… — Томми Бимиш вдруг превратился в комика. — Ты, случаем, не заметил на станции одного типа вот с таким лицом? И мы сразу увидели перед собой пожилого шотландца с длинной верхней губой.
— Заметил, мистер Бимиш, он присматривал за вашим багажом.
— Так-так-так, — закудахтал Томми. — Значит, все в порядке. — Он повернулся к Джули. — Слышишь, дочка? Все в порядке. Твоя красивая гостиная уже здесь, в полной сохранности.
— Это вы спасли ее, Томми. До первого завтрашнего представления.
Не стану утверждать, что Джули говорила с презрением, но в ее тоне не было ни теплоты, ни
