— Не важно, это мне просто пришло в голову. Я вспомнил, как я сегодня целый день хотел… Но нет- нет… простите, что я об этом заговорил.
— Боже мой, вы, оказывается, умеете хитрить, Дик. Ну хорошо, я пойду только затем, чтобы доказать, что «вашим девушкам», если они существуют, меня не превзойти. Куда мы идем и когда?
Утром мы поездом доехали до Илкли и оттуда поднялись к Ромбальдскому болоту. Был один из тех редких дней в конце ноября, когда без устали светит бледное солнце, не видно плавающих клочьев тумана, дорожки среди вереска тверды, трава белеет от инея, а огромные силуэты холмов на горизонте четко прорисованы сепией и индиго. Нэнси куталась в твидовое пальто, а на голову надела свою рыболовную шляпу, щеки и носик у нее смешно порозовели, глаза блестели, и вид был комичный и очаровательный. И снова, как и в хороводе у сэра Алека, я испытал чувство полного, ничем не омраченного счастья, только теперь, разумеется, оно длилось много дольше. Но даже желая, чтобы мы без конца шли вместе все вперед и вперед, поднимаясь в пустынный горный мир («Я понимаю теперь, — сказала Нэнси, — что я целую вечность не дышала настоящим воздухом»), я чувствовал, как сквозь это осознанное желание смутно, откуда-то из безмерных глубин души высвечивается догадка: знай мы больше, мы могли бы идти так бесконечно. Это состояние восторга не проходило; оно не покидало нас, но мы в слепоте и неведении своем отвернулись от него.
Я очень быстро сделал несколько эскизов, — скорее даже это были просто наброски для памяти. Я спешил, чтобы Нэнси не замерзла и не рассердилась. Я сказал ей об этом, и мне тут же было резким тоном приказано не говорить того, что она и так знает. Но потом, когда я, закончив последний эскиз, торопливо складывал кисти и краски, она совершенно неожиданно — до той минуты мы еще ни разу не касались друг друга — обняла меня за шею и нежно поцеловала.
— Нет, нет, хватит, — сказала она. — Это совсем не то, что вы думаете. Просто у вас лицо такое — счастливое, детское. Вот мне и захотелось его поцеловать, так что не воображайте, пожалуйста, всякой ерунды. Ну идемте. Я замерзла.
Когда уже заметно стемнело и краски дня поблекли, мы добрались до Хоуксуорта — в то время это была всего лишь кучка низких каменных домишек. Там мы узнали, что некая миссис Уилкинсон может напоить нас чаем. После некоторых колебаний, ибо сейчас был не сезон и она не ручалась, что «сумеет это устроить», миссис Уилкинсон, похожая на румяное говорящее яблочко, все-таки напоила нас чаем — не в главной комнате, где не было огня, а на кухне, где пылал очаг, стояла деревянная скамья и таинственно поблескивала медная посуда. Нам был выдан кусок желтого мыла, и мы по очереди вымыли руки в тазу в коридорчике, вдыхая чудесный деревенский запах кур и побеленных стен; после чего выпили неимоверное количество чая, а миссис Уилкинсон, убедившись, что нам достаточно, скрылась куда-то по хозяйственным делам.
— Боже мой! Какая я обжора! — сказала Нэнси, которая была невообразимо хороша при свете лампы. — Но мне здесь ужасно нравится. Я бы хотела жить здесь каждое лето. Миссис Уилкинсон и я, и больше никого — но вы тоже можете заходить время от времени. Скажите что-нибудь, Дик. В чем дело? Вам это не доставляет удовольствия?
— Конечно, доставляет. Только я вдруг почувствовал, что мне слишком хорошо. Словно… — Но тут я замолчал. Мне не хотелось ничего говорить. Нэнси взглянула на меня, и это был миг нашей наибольшей близости и самораскрытия. Потом я вновь и вновь пытался поймать этот взгляд, но безуспешно, хотя Бог свидетель, я его не выдумал.
— Хотите еще чаю? — спросила вернувшаяся к нам миссис Уилкинсон. — Ну что ж, тогда по семь пенсов с каждого. — Когда я расплатился, она продолжала: — А вы славная парочка. И мне сдается, что вы, молодой человек, из местных, а она нет. Верно, милая?
— Верно, — сказала Нэнси и улыбнулась. — Мы оба играем в Брэдфорде эту неделю. Мы выступаем на сцене.
— На сцене? Скажите, пожалуйста, никогда бы не подумала.
— Что же мы наделали! — вскричал я, вскакивая.
— Что случилось, Дик?
— Уже почти пять, а до поезда или трамвая идти бог знает сколько. А я должен быть готов к семи часам.
— Ой-ой-ой! — Нэнси перепугалась не меньше моего. — Миссис Уилкинсон, что нам делать?
— Соседский парнишка может довезти вас на станцию в своей двуколке, правда, это будет стоить вам полкроны. Он своего не упустит. Ну что, сказать ему?
— Ой, пожалуйста. Берите свои вещи, Дик. Ну, скорей, скорей, скорей…
Удача нам сопутствовала — такой уж был день, — но я прямо умирал от беспокойства, пока мы неслись в двуколке к станции, — кажется, Менстон, — и все просил «парнишку»-кучера, который был куда старше меня, наддать ходу. И хотя в лицо нам бил холодный ветер, я был весь в поту, а Нэнси, понимая, что со мной делается, крепко сжимала мне руку. Теперь все зависело от того, скоро ли придет поезд, потому что, если он задержится, я погиб, но счастье этого дня не отвернулось от нас. Нам пришлось ждать поезда всего несколько минут. Правда, он, конечно, тащился, как черепаха, и на каждом шагу останавливался. В половине седьмого мы подъехали к Мидлэндскому вокзалу в Брэдфорде — отсюда до «Эмпайра» было около полумили. Я сказал Нэнси, у которой была еще бездна времени, что должен бежать сломя голову, и, когда она решительно заявила, что донесет мой рюкзак и этюдник, я с готовностью отдал их ей и в буквальном смысле слова побежал со всех ног. Сэм, Бен и Барни уже выходили из костюмерной, когда я влетел туда, пыхтя и обливаясь потом. Я молниеносно оделся — такая скорость удовлетворила бы самого Робертса, знаменитого трансформатора: он один играл целый скетч о Дике Терпине, совершая неправдоподобно быстрые переодевания, — и помчался вниз на сцену, где, к своему облегчению, обнаружил, что Дженнингс и Джонсон только начинают свой танец. И мне снова повезло, потому что дядя Ник, имевший обыкновение спускаться вниз заранее, на этот раз опоздал и явился даже позже меня. Но тут удача изменила мне и исчезла, даже не сказав «до свидания».
Когда после второго представления я разгримировался и, как обычно, пришел в уборную дяди Ника, я застал у него гостя. Они курили сигары и пили шампанское. Гость был пожилой, коренастый человек, разгоряченный и потный, в высоком воротничке, галстуке-бабочке в горошек и твидовом костюме. Мне он сразу не понравился.
— Джо, это мой племянник Ричард Хернкасл, — сказал дядя Ник. — Мистер Джо Бознби, мой агент.
— Отлично, отлично, отлично! — вскричал Бознби, схватив мою руку и тряся ее так, словно я только что спас его с тонущего корабля. — Примите мои поздравления, молодой человек!
— С чем?
— Я вам скажу с чем. Вы сейчас работаете с одним из умнейших и самых преуспевающих артистов сегодняшнего варьете, да, да! Я с ними со всеми имел дело, и я уж знаю. Он — чудо! Вы понимаете, что работать с ним — большая честь? — Бознби был из тех говорунов, которые задают вопросы, не давая возможности на них ответить. — Конечно, вы это понимаете.
— Он не понимает, Джо, — сухо сказал дядя Ник. — И перестань меня расхваливать.
Не могу удержаться, Ник, дружище. Какой изумительный номер! Даже лучше, чем всегда, еще лучше. Твой «Исчезающий велосипедист» меня просто уложил сегодня на обе лопатки, а я уже их видел-перевидел. А этот фокус с девушкой в ящике — лучший в своем роде. Изумительно! Ну, так на чем мы остановились, Ник?
— Погоди минутку. — Дядя Ник повернулся ко мне. — Скажи Сисси, чтоб не ждала: я ужинаю с Джо Бознби. Лучше сам проводи ее в берлогу, малыш. Кстати, мы потеряли девицу, которая, если верить Сисси, тебе приглянулась. Они все переходят — куда, Джо?
— В театр «Ройял», в Плимут, к Джимми Гловеру. Начинают репетировать на следующей неделе. Это маленькая Нэнси вас покорила, молодой человек? Я вас понимаю, умная, славная девочка. Но знаете, как у нас бывает: сегодня здесь, завтра там. Вместо Сьюзи и Нэнси я пригласил «Музыкальных Типлоу». Отличный, изящный номер, всегда пользуется успехом. Папаша с двумя дочками. И полагаю, что на этих девушек наш молодой человек глаз не проглядит, а, Ник? — И Бознби визгливо засмеялся. Мне захотелось его убить.
Когда я передал Сисси распоряжения дяди Ника, она спросила:
