— А что бывает на пятый день?
— Сплошной ужас. Но теперь ты понимаешь, почему я не могу бросить его. Это мой единственный шанс вернуться когда-нибудь в свой мир. Но все было бы иначе… Куда легче… если бы… — Она замолчала.
— Если бы что?
— Если бы кто-нибудь полюбил меня по-настоящему, — сказала она очень тихо, не глядя на меня. Потом взглянула и продолжала: — Знаешь, Дик, было бы лучше, если бы тебе не приходилось все время жить в одной берлоге со своим дядюшкой и его идиоткой. Почему ты не отстаиваешь свою независимость?
— Потому что они знают, где найти берлогу, а я нет. Все очень просто. На следующей неделе мы в Берманли. Я там никогда не был и ничего не знаю. А у них есть список адресов.
— У Томми тоже есть. И я тоже не знаю Берманли. Но после Берманли мы будем неделю в Ноттингеме — как раз на Рождество. Прекрасно. В Ноттингеме у меня есть знакомые, и ты сможешь у них остановиться. Ты пойдешь туда, если я договорюсь?
— Конечно. Только предупреди меня заранее и расскажи об этих людях, чтобы я мог притвориться перед дядей Ником и Сисси, что я их знаю. А как насчет Берманли?
Она засмеялась.
— Боюсь, что в Берманли снова придется видеться мельком, дорогой. Так же, как и теперь. Нам пора. Дик.
В субботу после ленча я понял, что под крышей Джорджа Уолла мы вели себя совсем не так умно, как нам казалось. Ленч был весьма плотный, за столом сидело в общей сложности десять человек: нас пятеро из «Эмпайра», двое постоянных жильцов, Уоллы и таинственная русская старуха, присоединившаяся к нам ради этого случая. Служанка Анни была простужена и ее уложили в постель, а я вызвался таскать из кухни тяжелые подносы. Миссис Уолл, невысокая и сухопарая Варвара Уолл, приготовившая почти всю еду своими руками, велела старухе и своему мужу Джорджу заняться мытьем посуды и увела меня в маленькую заднюю гостиную, о существовании которой я даже не подозревал. Там она налила бренди себе и мне, закурила русскую сигарету с длинным бумажным мундштуком, а после того как мы чокнулись и выпили, серьезно посмотрела на меня своими огромными черными глазами и заговорила. У нее все еще был сильный русский акцент, и я не всегда понимал, что она хочет сказать, поэтому я воспроизвожу ее речь довольно приблизительно.
— Дик, — начала она. — Я зову тебя Дик, потому что ты мне в сыновья годишься. Ты молоденький. И хорош собою, и сам, сдается мне, славный мальчик. Поэтому я говорю с тобой как мать. Я кой-чего заметила. И бабушка тоже заметила. И даже мой муженек Джордж говорит. Мы все это видим. — Она замолчала, выпустила клуб дыма и искоса посмотрела на меня.
— Не понимаю, миссис Уолл. — В тот момент я действительно не понимал, о чем идет речь.
— Дик, я говорю с тобой, как мать… о любви…
— О любви?
— Когда мужчина и женщина любят друг друга — это хорошо. Когда любят девочка и мальчик вроде тебя — это тоже хорошо. А между мальчиком и женщиной не бывает настоящей любви. Это не любовь, а просто переспать охота. И между тобой, Дик, и мисс Блейн ничего кроме этого нет, одно животное чувство. Нет, ты не вздумай отрицать, глупо. Мы же видим. Мы уже тут про вас говорили. Мы знаем. Ты, Дик, молодой, сильный. Тебе нужна девушка. А девушки у тебя нет. Мисс Блейн — другое дело. Она взрослая женщина, очень чувственная и изголодавшаяся, это всякому видно.
— У нее есть Томми Бимиш, — пробормотал я.
— Он ей не подходит. Ни ей, да и вообще, я б сказала, никакой женщине не подходит. Я была в понедельник на первом представлении и смеялась до упаду, а Джорджа, так того и унять было нельзя. Бимиш очень смешной комик. Мисс Блейн способная актриса — не комическая, но хороша для Бимиша. На сцене хороша. А после сцены, мне думается, ничего хорошего у них быть не может. Это все… — Тут она почти выплюнула какое-то русское слово, которого я, конечно, не понял; впрочем, она, по-моему, и не хотела, чтобы я его понял, а сказала просто, чтобы отвести душу. — Дик, повторяю, я говорю с тобой как мать. Ты спал с этой женщиной?
— Нет, миссис Уолл, — ответил я довольно резко.
— То есть «занимайся своим делом», верно? А я только им и занимаюсь. С театральным людом по- другому разве можно? Но ты молодой. Красивый мальчик. Славный. Носишь подносы. Кто еще носит подносы? Никто. Потому я и говорю с тобой как мать. Ты не спал с нею. Но она с тобой уже спала. Мысленно. Я вижу по ее глазам. Ома хочет тебя, Дик. Не ради любви — между вами это невозможно, — а потому что она адски изголодалась. И если ты будешь сидеть сложа руки, тебе этого не миновать. Она ведь не девочка — милая, мечтательная… как Татьяна в письме к Онегину… Хотя ты ведь не знаешь Пушкина. Она — женщина в угаре страсти. Тебе такие впервой. Это не то, что с девушками. Тебе такой женщины больше не встретить. Это наваждение. У моего кузена было такое с женщиной старше его и тоже изголодавшейся. Это как ужасная болезнь. Ничего похожего на настоящую любовь. Ни души, ни сердца. Нет ни гармонии, ни взаимопонимания. Дик, я тебе как мать говорю. — Она перегнулась через стол и постучала указательным пальцем по моей руке. — Предупреждаю. Найди себе хорошую молоденькую девочку. Только не мисс Блейн, слышишь. Кончай с этим. Если сейчас не покончишь, после пожалеешь. Предупреждаю тебя.
— Верно, — сказал Джордж Уолл, который в этот момент вошел, прихрамывая, в комнату с полотенцем через руку. — Ты, брат, слушай, что она говорит. И знаешь, почему? Варвара у нас вроде бы немного… Как это… провидица, и всегда такой была. Но она бы ничего не сказала, если бы ты ей не полюбился. Так что можешь быть уверен, она тебе добра желает. Хотя если ты такой же, как я был в твоем возрасте, то десять против одного, что все пропустил мимо ушей.
— Дурак ты, Джордж! — хрипло выкрикнула она. — Это очень серьезно. Я его предостерегла. Иди, мой посуду.
— Уже вымыли. — Он положил мне на плечо тяжелую руку. — Варвара знает, что говорит, а у нее дома, когда говорят о любви, все называют своими именами, не то что здесь, у нас. Так что слушай и наматывай на ус. — Он сжал мое плечо. — И не вздумай обижаться. Никто бы тебе ничего не сказал, если б ты нам не понравился. Но по-нашему, ты в этой компании лучше всех. А вовремя сказанное слово…
— Успокойся. Разговор окончен. Дик хороший мальчик… и теперь он предупрежден.
Очень скоро — правда, в другом месте и совсем при иных обстоятельствах — я внезапно, сам того не желая, вспомнил, как сидел в этой маленькой и душной гостиной, вдыхая ее странные русские запахи, а за окном густели субботние шеффилдские сумерки, и Варвара Уолл с огромными, во все лицо черными глазами предостерегающе похлопывала меня по руке. Это осталось самым отчетливым моим воспоминанием о той неделе. Но хотя она не сказала ничего нового, — где-то в темной и безмолвной глубине подсознания я сам все это чувствовал, — я быстро забыл ее предостережение, а потом было слишком поздно. А когда мне снова почудилось, что она похлопывает меня по руке, я был уже другим Диком Хернкаслом и самозабвенно предавался безумной радости, ошеломленный и терзаемый страстью.
4
В Берманли я снова жил в одной берлоге с дядей Ником и Сисси и, как обычно, в понедельник утром, уходя в «Эмпайр», их не видел. Берманли — город, в который я попал впервые, — состоял в основном из мрака, слякоти, трамваев и магазинных витрин, украшенных — если тут уместно это слово — хлопьями ваты, ибо было пятнадцатое декабря и до Рождества оставалось всего десять дней. Багаж наш доставили благополучно, но в то утро за сценой было холодно и грустно, и Сэм с Беном, кажется, простыли. Когда мы управились с делами, я увел их из театра и угостил кофе с ромом, а вернувшись, обнаружил, что репетиция с оркестром уже началась и я стою почти в самом хвосте. Я надеялся увидеть Джули, но на этот раз от них был только старый Кортней. Дженнингс был тоже один, без Джонсона; спустившись со сцены и увидев меня, он ухмыльнулся и ткнул меня кулаком.
