фей (крупная блондинка, радость Рикарло), Король демонов (пожилой баритон с густыми бровями и сизым подбородком), комики братья Бегби (оба маленькие, без возраста, с помятыми лицами). Я оказался между Сисси и Королевой фей из феерии напротив Томми и Джули. Я спросил Джули, где старик Кортней, но она покачала головой и нахмурилась, и я понял, что он у Томми в немилости. (Это относилось и ко мне, но потом я узнал, что Джули добилась для меня приглашения, сказав Томми, что я как-никак племянник Ника, и Ник без меня не пойдет.) Пока пили розовый джин и херес с горьким пивом, все обменялись подарками. Дядя Ник преподнес мне потрясающий набор акварельных красок и кисти, Сисси — два галстука, а Дженнингс и Джонсон, которым я подарил старое солодовое виски, вручили мне футляр с тремя прекрасными трубками. С Джули мы шепотом условились обменяться подарками позже. После этого уселись за стол, ломившийся от яств и вин. Женщины, за исключением Джули, которая на людях всегда была холодноватой и отчужденной, вначале держались чрезвычайно церемонно, хотя и очень мило, и трепетали ресницами, но затем, после первых бокалов вина и рюмок виски, когда хлопушки были разорваны и бумажные шляпы надеты набекрень, они почувствовали себя свободнее, читали вслух предсказания и загадки, найденные в хлопушках, и хохотали до упаду, слушая соленые актерские шутки. Дядя Ник, дымя сигарой и приступив уже ко второй бутылке шампанского, завернул три игрушки в цветную бумагу, повертел пакетик между ладоней, потом развернул его и показал нам, что игрушки превратились в пачку сигарет. Рикарло развлекал Королеву фей, он жонглировал вилкой, ложкой и четырьмя хлопушками. Томми надевал разные бумажные шляпы и произносил соответствующие каждой монологи; это было очень забавно, но под конец он расшумелся, и речь его стала бессвязной. Дженнингс и Джонсон, найдя более или менее подходящие шляпы, изобразили невадского шерифа и краснокожего индейца. Мы с Джули смеялись и аплодировали вместе со всеми, но всякий раз, когда наши взгляды встречались, я понимал, что на самом деле она не здесь, не среди них. Потом Томми, сильно взмахнув руками, качнулся назад и упал вместе со стулом; дядя Ник и Билл Дженнингс подхватили его и поставили на ноги, но он, ничего не видя и с трудом ворочая языком, требовал новой выпивки. К этому времени все уже вышли из-за стола. Джули посмотрела на меня, и я, пользуясь суматохой, незаметно выскользнул на улицу.
Помня, что говорила Джули, я ел немного, но выпил свою долю бургундского и, идя быстрым шагом к дому Бентвудов с подарками под мышкой, уже не чувствовал ни печали, не опустошенности. Я прошел прямо в свою комнату, прибавил огня в газовом камине, задернул занавески и начал устраивать разные световые эффекты. У Бентвудов было электричество — довольно большая редкость в 1913 году — и великое множество светильников; в моей комнате на потолке висела целая гроздь ламп, затянутых желтым шелком, а по стенам еще шесть ламп в розовых абажурах, поэтому можно было зажигать их в различных сочетаниях. Я распаковал подаренные дядей Ником акварельные краски, но был слишком неспокоен, чтобы рассматривать их и радоваться, — тот, кто желает усмотреть здесь нечто символическое, волен это сделать. Я надел шлепанцы, умылся, примерил один из галстуков — подарок Сисси — и остался им недоволен. Разумеется, я не переставал гадать, придет ли Джули, и если придет, то когда. Мысль, что я могу напрасно прождать много часов, была невыносимой. И все же если бы мне сообщили, что она не может прийти, я бы пережил это и даже почувствовал облегчение. Несообразность — верно? Но тут я ничего не могу поделать, ибо все было именно так. Я слонялся по дому, брал в руки какие-то вещи и, не взглянув, клал на место, несколько раз поднимался по лестнице и нарочно спускался вниз не обычным способом, а как- нибудь по-чудному, чтобы прошло больше времени. Конечно, я поминутно взглядывал на часы, хотя что толку было знать, двадцать ли минут пятого или уже половина; я все равно твердил себе, что мои часы спешат, чего в действительности не было. И вот, когда я уже почти решил, что она не придет, я услышал, как открывается входная дверь, и пулей помчался вниз.
Мы обнялись, поцеловались, и она сказала, снимая пальто:
— Заждался, милый? Я ушла сразу, как только смогла. Томми пришлось тащить в постель вскоре после твоего ухода, но надо было еще убедиться, что он заснул. А сюда я, конечно, шла пешком.
— Вот мой подарок, Джули. — И я протянул ей брошь.
— Ах, какая прелесть! — воскликнула она. — Прелестная старинная вещь!
— Испания, восемнадцатый век, — сообщил я гордо.
— Милый, но мог ли ты себе это позволить?
— Не мог, но позволил.
— Дорогой мой! — Она поцеловала меня. — А вот что я тебе дарю. Я знаю, у тебя таких нет. — Это были красивые наручные часы, вещь тогда еще не столь распространенная, как позже, во время войны. Я был в восторге. Когда я поблагодарил и поцеловал ее, она сказала: — Надеюсь, у тебя тепло. На дворе мороз, да и тут внизу тоже прохладно.
— Совсем тепло. Увидишь.
— Я пойду туда. Подожди пять минут, милый, и поднимайся. Принеси с собой виски и бокалы. Если у тебя нет виски, возьми у Бентвудов, Роз не рассердится. Всего пять минут, милый, пожалуйста.
Ровно через шесть с половиной минут по моим новым часам я постучал в дверь своей комнаты бутылкой виски, из которой уже отхлебнул глоток, и вошел, не очень зная, чего мне ожидать. Она стояла передо мной обнаженная…
И тут произошло что-то неповторимое. Несколько мгновений, пока она молча улыбалась и я тоже молчал, я воспринимал ее красоту как пейзаж или прекрасную картину, вне желания, не думая о том, чтобы обладать ею. Теперь мы живем в мире обнаженных или полуобнаженных женщин, в мире рук и плеч, икр и бедер, так часто выставляемых напоказ и таких загорелых, что самая кожа их кажется своего рода одеждой; но когда женщины были закутаны с головы до пят, такая нагота была потрясающим откровением, словно свершилось чудо и ожившая статуя, жемчужно-опаловая, слабо светящаяся, вышла из темного вороха одежд. Джули воистину была прекрасна в своей наготе. Распущенные темные волосы обрамляли тонкое, нежное, чуть поблекшее лицо, а тело было полным, почти пышным — упругие полушария грудей, неожиданные после этих впалых щек; великолепные бедра над плотно сдвинутыми коленями, очень женственными и трогательными; я даже успел удивиться, почему художники изображают нечто розоватое и бесформенное вместо темного треугольника — последнего, резкого и сильного штриха, придавшего законченность этой непостижимой по совершенству золотисто-розовой скульптуре. Все это, может быть, звучит слишком бесстрастно и хладнокровно для нормального двадцатилетнего юноши, впервые увидевшего раздетой ждущую его женщину, но тут я ничем не могу помочь, ибо так оно было, хотя, конечно, этот чистый взгляд, эта бесстрастность художника длилась всего лишь несколько мгновений.
Но вот она шевельнулась, я бросился к ней, мы осыпали друг друга страстными поцелуями, моя одежда полетела на пол… Джули застонала. Это первое объятие было недолгим; помню только, что я, неуклюжий, неопытный юнец, был потрясен, почти испуган силой и глубиной ее чувственности, которой я до сих пор не подозревал в Джули Блейн: словно я не обладал ею, а был внезапно ввергнут в огромный незнакомый мир, океан стонов и неистовства плоти, — мир наслаждения, неотличимого от боли, унесен назад в те времена, когда все сущее было еще безымянно и безлично.
Мы растянулись возле огня в сверкающем изнеможении, выпили виски и немного покурили. Джули пыталась мне что-то рассказать, и в то же время говорить ей не хотелось, поэтому она произносила какие- то обрывки фраз, которые я должен был составлять вместе, хоть у меня и не было настроения заниматься исследованием ее интимной жизни. Но я понял, что человек, с которым она жила, был удивительным любовником, а теперь, с Томми, она месяцами лишена настоящего удовлетворения. Потом она сказала, чтобы я не шевелился, и неслышно вышла из комнаты. Вскоре она вернулась с полотенцем и губкой и очень осторожно и нежно, словно я был какой-то драгоценностью, обтерла мое лицо и тело; потом начались медленные прикосновения, поглаживания; и по ступеням невыразимого блаженства она повела меня в другой незнакомый мир, в восточный сад наслаждений. И потом на постели мы снова любили друг друга, на этот раз медленнее и, что касается меня, в общем более сознательно: я уже не был потрясен и испуган, я не уступал ей, и мы достигли вершины одновременно. Но даже тогда это было удивительно безлично, анонимно — не Ричард Хернкасл любил Джули Блейн, а просто мужчина обладал женщиной.
Ей давно уже было пора идти. Обнаружив это, она встревожилась. Она собиралась возвратиться в гостиницу одна, но я не мог этого допустить и, пока она одевалась в ванной, тоже быстро оделся и был готов задолго до нее. На обратном пути в Поултри она держала меня за руку, иногда прижимаясь ко мне, но почти ничего не говорила и все повторяла: «Правда, милый, это было чудесно?» Я инстинктивно чувствовал, что нам надо было бы жадно расспрашивать друг друга, говорить много, горячо и ненасытно, но этого не
